в соответствии с использованием человеко-часов…
Слова прыскали из него легко, как из-под клавиш бойкой машинистки. И такие же казенные, положенные, протокольные.
Теперь Коптельцев уже не был загадкой, как тогда в 1929-м, когда его «вдруг» назначили начальником Ленинградского уголовного розыска. Вернее, перевели. Из ленинградского же ГПУ. Угрозыск тогда трясло. Прежний начальник, Леонид Петржак, покончил с собой. Но трясло не от этого. Покончил Леонид Станиславович, потому что проворовался. Нечего в угрозыске воровать, кроме промокашек? Ошибка. А склад улик? А склад изъятых материальных ценностей? К рукам Петржака прилипло, должно быть, немало, раз он сам понял: не выкрутится. Зайцев догадывался: воровал-то поди не один, делился. И делился хорошо так. С важными людьми. Раз понял: живым не уйти.
А шуму тогда в городе из-за этого было много.
Тогда Коптельцев на всех произвел вполне сносное впечатление. Дурачки. На его послужной список смотреть надо было – тогда. Коптельцев десять лет отслужил в ГПУ. Укоренился. А отчего его вдруг перебросили на угрозыск, через год и выяснилось: угрозыск влили в ГПУ. То, что при царизме называли «тайной полицией», «гороховыми пальто», подмяло под себя честный уголовный сыск. Отныне не было в Ленинграде уголовки – все теперь могло стать «политикой». Украл – контрреволюция, убил – террор, обжулил – вредитель. Не было больше преступника, которого нельзя было бы сделать врагом народа.
«Пришиб бы тебя, пришиб», – читалось на лице Коптельцева. Да зуб неймет.
И Зайцев смотрел в ответ единственно возможным в такой ситуации взглядом – открытым и ясным взглядом комсомольского дурака.
Выделить кадр Коптельцев все же отказался наотрез.
– Нет так нет, – мирно согласился Зайцев, вставая. Задвинул стул.
– Ты, Вася, тоже не король сыска тут, между прочим. Сотрудника ему выдели… На всех нагрузка, – ворчал Коптельцев.
«Я еще узнаю, кто это ему прижал хвост. Выяснится», – подумал Зайцев, выходя.
Этот кто-то, по-видимому, и накрыл его, Зайцева, стеклянным колпаком. Но точно так же мог и снять. Дать раздавить.
Зайцева это как раз не беспокоило. Многое может случиться с человеком, если он служит в уголовном розыске. Например, финский ножичек. В любой день.
Зайцев давно научился об этом не вспоминать.
Закрыв за собой дверь кабинета (секретарша опять трепыхнулась ему навстречу – и опять упала обратно на стул в своей узкой юбке), Зайцев тут же направил стопы в комсомольское бюро.
Товарищ Розанова – активистка местной комсомольской ячейки – оторвалась от газеты.
Глядя тем же ясным и открытым взглядом и чувствуя внутри холодное веселье, Зайцев завел тот же мотив. Только слова были другие: «комсомолец», «способный сыщик-оперативник», «показал себя», «прозябает на канцелярской работе», «куда смотрит актив».
Актив переспросила:
– Комсомолец? Как его фамилие? Нефедов?
Она совершенно не помнила Нефедова по их случившемуся однажды культпоходу в Русский музей – тогда они бегали