разоренный вражий табор, женщины, брошенные на грязный снег, орущие дети – и окровавленные мечи в руках его ребят. «Всех! Всех! Всех, кто выше тележной чеки!» Трупы лежали всюду – кучами, кое-где кучи шевелились, но раненым спасения не было – зима, вокруг – холодный лес. Тогда это казалось справедливым – ведь из их сотни уцелело всего двадцать два, впереди была тризна, глаза матерей, которым предстояло рассказать об их сыновьях, оставшихся в далекой сиверской земле…
– Не горюй, не горюй, сотник! – кобник явно что-то почуял. – Все мы во зле живем, зла лишь в Ирии нет, потому, как и жизни там нет, а когда жизнь – тогда и зло рядом. И сейчас ты на злое дело собрался…
Згур смолчал, хотя далось это нелегко. Злое дело? Пусть так! Но кто смеет ему говорить об этом? Проклятый предатель, изменивший Краю и Велге? Нет, врет негодяй! Не может быть злым то, что делается ради родины!
– И что? – усмехнулся он. – Браслетик твой мне, что ли поможет, чаклун?
– Не чаклун я, – старик вздохнул. – Мог рахманом стать, да не пришлось. Кобник я, кобник. А браслет – не для того. В кургане его нашел, три дня копал. В том кургане красавица спит – словно вчера положили. Не с руки снял – у сердца лежало.
Стало совсем мерзко. Он еще и могилы разрывает! Вот падаль!
– А в этом браслете счастья много! Я его на тебя заговорю, какая девушка тот браслет наденет, такая тебя на всю жизнь полюбит, и лучше суженой не найдешь. Всегда любить будет, любовь ее – что пламя ровное, горит да греет, и в Ирии не погаснет. Не приворот это – в привороте счастья нет, боль одна. А это – счастье чистое, потому как не ворованное, а подаренное. Треть гривны всего, сотник! Я бы и так подарил, да жить надо, я бедный, бедный, никто меня не слушает… Как звать-то тебя?
– Згур…
Собственное имя вырвалось само собой, а кобник уже что-то шептал, крутя в руках маленький мешочек. И Згуру стало страшно. Нет, не зря мама боится, не зря велит держаться от таких подальше! Рука полезла в кошель:
– Подавись!
Сгоряча он дал даже не треть – половину (новенькую гривну он разрубил как раз накануне). Старческие руки вцепились в серебро, и Згур, не оборачиваясь заспешил прочь. Пусть оставит себе мертвый браслет! Не надо такого счастья! Жаль, у дяди Барсака двадцать лет назад рука дрогнула! Или этих кобников простым копьем и не убьешь?
В доме у гостеприимной тетушки Згура ждал обед о пяти переменах блюд. Черемош уже вернулся, но, странное дело, почти ничего не ел и главное – молчал. Не требовалось особой догадки, чтобы сообразить – с парнем что-то не так. На «бычар» нарвался, что ли? Но на красивом, слегка смуглом лице не наблюдалось ни синяков, ни царапин, к тому же Згур уже знал – дракой такого не испугаешь, скорее раззадоришь. Значит, если дело не в разбитом «грызле», и если Черемош ничего не рассказывает при тетушке…
Поговорили после обеда. Вернее, говорил Черемош. Как только они зашли в комнату, он с грохотом захлопнул дверь и треснул кулаком об стену.
– Я… Я его убью!
Чего-то такого Згур и ожидал. Оставалось узнать, на кого пал гнев горячего