а он что нарисовал?
– Ну полоски, можно сказать: линии.
– Зачем?
– Самовыражение. Культовый художник.
– Понятно.
– А Сэма Френсиса знаешь?
– Нет. А он кто такой?
– Тоже художник. Американский.
– Культовый?
– Культовый.
– А что рисует?
– Прямые линии.
– Как Ле Жикизду?
– Ну не сказал бы, не сказал бы. У Ле Жикизду они совершенно иные.
– Кривые, что ли?
– Чуть толще, с другим нажимом.
– Тоже самовыражение?
– И еще какое. Можешь мне поверить. МОМА его выставку делал.
– Кто-кто?
– Музей современного искусства в Нью-Йорке.
– Понятно.
– А Дона Каравана?
– Нет.
– Каравана не знаешь?
– Не знаю.
– А художник, между прочим, культовый.
– Да не хочу я про него слышать.
– Тебе обязательно надо знать Каравана.
– Зачем это?
– Если ты хочешь идти в ногу с веком, должен знать.
– Как они мне все надоели.
– Культура надоела?
– При чем здесь культура?
– Это и есть современная культура. Она тебе не нравится. Назад, стало быть, в пещеры?
– Господи, почему же в пещеры?
– Кавару ты хоть знаешь? Художник мейнстримный.
– И культовый, полагаю.
– Для своего поколения, безусловно.
– А для кого-то, значит, – нет?
– В любом случае это – мейнстрим.
– Интересно, всякий культовый художник – мейнстримный? И всякий ли мейнстримный – обязательно культовый?
– По-моему, всякий мейнстримный – обязательно культовый.
– Точно?
– Думаю, да.
– Я тоже так думаю.
Но думал Павел о совершенно ином. Он думал о том, почему получилось так, что самое передовое, просвещенное общество, то самое, которое победило сегодня в мире, которое, в частности, победило и его отсталую страну, и теперь его страна равняется на вкусы этого передового общества, – почему это передовое общество нуждается в таком странном искусстве: в палочках, в черточках? Как так получилось, что надежды человечества (а ведь очевидно, что последней редакцией этих надежд стало современное капиталистическое общество) связались с маловразумительным абстрактным творчеством, а не с Микеланджело, не с Брейгелем – то есть не с тем, что имеет явную форму, а с тем, что явной формы не имеет? Это ведь простой вопрос – и ответ на него должен быть прост. Значит ли это, что надежды и само будущее – бесформенны? Надо ли считать, что эти черточки и палочки – прямо продолжают Микеланджело и Брейгеля? Почему именно то общество, которое может себе позволить любить все, что угодно, может выбирать из многого, может определить вкус и моду, как захочет, – почему оно захотело, чтобы его идеалы