но это не мешало, а только помогло его совершенствованию. Благодаря отстранению от мнения сверстников, он формировал свой самобытный взгляд на мир. Стал нелюдим, и потому мог стремиться к совершенству.
Мальчик рос, играл все лучше и раздражал все большее количество людей. Обычно при встрече с малознакомыми, в ответ на протягиваемую в приветствии руку, он делал жест навстречу, затем кисть руки совершала изящный кульбит в воздухе и заканчивала неким подобием танца пальчиков, удаляясь от микробного рукопожатия. Остальное время он старался держать руки в карманах. Так надёжнее.
С детства он был болезненным, и привык даже летом ходить в пальто и вязаных перчатках. Перед выступлениями он полчаса держал кисти рук в горячей воде. Связки и сухожилия разогревались, кровь омывала и смазывала двигательные механизмы, порождающие чудесную музыку. Пальцы бегали скоро, зажимы снимались – музыка уже не зависела от плоти. Ему казалось, он преодолел сопротивление человеческого тела.
Со временем он понял, что самая важная задача – не выковыривание звука из клавиш, а восприятие музыки зрителем. Это мучало его всю жизнь.
Достигнув ушей зрителя, музыка проникала глубже, и отражаясь где-то в глубинах мозга, преломлялась и возвращалась к исполнителю уже другой. Поле этого невозможно играть как раньше. Его зрители мешали ему не меньше, чем одноклассники. Долго думая и сомневаясь, пианист решил, что вообще не должен играть в концертах. И в возрасте тридцати двух лет заявил, что не нуждается в зрителях вообще. Он объявил об окончании концертной деятельности. И ушел. И приходил только когда хотел. Он больше любил микрофон, хотя и безответно.
Он сосредоточился на технике исполнения как никогда раньше. Экспериментировал со звуком, записывающей пленкой и тишиной. Он стал играть лучше.
Даже когда работала одна рука, другая всегда подплясывала или дрожала рядом. Обычное движение его тела во время музицирования – вращение корпусом в амплитуде круга, по часовой стрелке.
Он любил канадских рыбаков больше, чем свою нью-йоркскую публику. Часами просиживал в придорожной закусочной, прислушиваясь к разговорам дальнобойщиков.
Публичную концертную деятельность он называл антимузыкальной и в творческом смысле расточительной. Он не видел никакого смысла в живом выступлении. Он предпочитал выбрать из десятков дублей идеальный, а остальное смонтировать.
Он продолжал подпевать своим противным голосом даже во время записи. Потом разувался, ходил в одних носках, отслушивая новый дубль и качая рукой.
Чем больше он совершенствовался как виртуоз, тем сильнее замедлял темп своего исполнения. Он уходит от ритма в глубину звука.
Я люблю слушать этого безумца. Он, как и я, никогда не верил в золотую середину. Стандарт исполнения музыки вызывает во мне омерзение. Это так же невыносимо скучно, как смотреть пьесу Чехова, и при этом слышать в голосах актеров те же интонации,