шагала за мной. По пути я с трудом поборол искушение заложить руки за спину, как принято у заключенных под конвоем…
…За остаток дня я успел накидать для Аллы список первоначальных затрат, рассчитывая срубить на нем процентов пятьдесят. Плюс к тому на сиденье «девятки» лежал курсовик Рубена, который я хотел выдать за готовый проект и впарить ей, как «авторскую работу молодого дарования», за десять тысяч долларов и не меньше. Тот факт, что проект – дело долгое и требующее, как минимум, месяца работы, меня не смущал. Я выдрал из курсовика пару чертежей, обрезал их от переплетной бахромы, не поленился сделать с них копии в какой-то нотариальной конторе, случившейся по дороге, и в вагоне метро, куда я попал после перегона «Фольксвагена», я отрепетировал свое убедительное вранье. Когда где-то пробило (я ничего такого не слышал, но ведь пробило же где-то) семь часов вечера, я стоял возле клиники и волновался, словно девственник на первом свидании. Алла не заставила себя долго ждать, явив с самого начала готовность отдаться мне, что выражалось у нее в попытках неуклюжего заигрывания и в том, что она совершенно не собиралась ничего слушать «про дела».
– Ах, да ну их, эти дела! – кокетливо заявила эта молодящаяся дура и задымила сигареткой. – Весь день только о делах и слышу! Как прошел ваш день, Вячеслав?
«Мой день, овца, прошел в ожидании открытия пещеры Али-Бабы, то есть твоего кошелька, – подумал я, – а сейчас все обламывается! Ну, ничего. Я так легко не сдамся. Главное – все время держать глаза закрытыми и представлять себе, что целуешь, допустим, Катечку». Я еще не знал тогда, что у Аллы отвратительные, какие-то дряблые, расползающиеся губы. Ее поцелуй напоминал погружение в водянистое тесто. Но я смог, я выдержал и это, и все, что последовало потом.
В девяносто третьем еще не было построено гостиниц с почасовой оплатой, где стены и простыни покрыты подозрительными пятнами, поэтому мы оказались в номере какого-то третьеразрядного приюта, название которого теперь стерлось из моей памяти. Здесь, на казенной узкой кровати, я стал (как ни ужасно теперь вспоминать об этом) возлюбленным этой женщины, чей дряблый живот колыхался в такт моим фрикциям, чьи стоны так не трогали и не заводили. Я стал возлюбленным той, что годилась мне в матери, и все это ради лишь одного – ради чертовых денег. Лишь надежда на их получение сохраняла мою эрекцию в норме, и я, ненавидя себя, отрабатывал возможность обмана этой, по сути несчастной женщины, которая, продлевая молодость и возвращая красоту своим клиенткам, по каким-то причинам не делала этого для себя. Вот уж воистину, сапожник без сапог. Даже несмотря на всю ее полноту сдобной булки, у нее были очень выдающиеся, острые скулы. Я подумал, что, когда она умрет и ее на хрен закопают, черви пожрут ее рыхлую плоть и череп обнажится, то это будет самый скуластый череп на всем кладбище! И, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою, в самом деле, мать! – какая же огромная у нее была пизда!
Алла