две подводы на санном ходу, так что эта часть их выхода на траурное мероприятие им показалась праздничной – те, кто помладше, визжали от восторга, особенно когда тронулись, и все воспитатели одновременно принялись их успокаивать: негоже верещать сегодня, вон даже прохожие оборачиваются.
Потом они попали на площадь, где люди с портретами и плакатами молча извергали клубы пара, а когда заиграл оркестр, все заплакали. И Вера Фёдоровна, и вечно строгая Сабина Николаевна, и Надежда Сергеевна с Елизаветой Львовной тоже плакали, а Полина вместе с ними. От этого и Томик стал плакать, но его расстроила не смерть вождя – что может понимать в вождях малыш трёх лет, он увидел мамины слёзы. Следом заголосил Васька и ещё двое воспитанников, которые совершенно не понимали, почему такое яркое путешествие на подводе заканчивается общим рёвом.
– Эх, бусурманы, а ну, не ныть, сейчас слёзы в льдинки превратятся! – Терентий снял варежку и стал тёплой ладонью собирать с намазанных гусиным жиром щёчек хрусталики детских слёз.
После, когда он их грузил в обратный путь, малыши всё же опять стали тихонько хихикать, но грозные взгляды воспитателей тут же заставили их замолчать.
– Кто же следующим-то будет? Уж жил бы долго, да и в мороз не помер бы, а то ему уже всё равно будет, а народу мучиться… – Терентий приобнял Ваську Сталина и Артёмку Сергеева, чтобы не вывалились, и подвода тронулась в обратный путь.
После того, как с детворы сняли зимние доспехи, отогрели, накормили и уложили спать, Полина тоже собралась ко сну. Электричество отключилось, как это иногда бывало этой суровой зимой, и пришлось взять свечу.
– Полиночка, зайди на минутку, – услышала она вслед, пройдя дверь комнаты, в которой жила Елизавета Львовна.
– Проходи, моя хорошая… – Елизавета Львовна отодвинула стул от круглого, накрытого ажурной скатертью, стола. – Сегодня не грех и выпить. У отца твоего годовщина, а тут только я твоя семья. Не стесняйся, присаживайся.
Поля поставила подсвечник на стол и зарылась носом в шаль, опустив взгляд.
– Вижу я, ты сама не своя ходишь. – Елизавета Львовна достала из серванта две хрустальные рюмочки на ножке и графинчик с чем-то тёмным – при свете свечи было не различить сразу.
– Это кагор. Терентий уже к Пасхе готовится, вот под клятвой молчания заставил меня взять бутылочку. Что ж это я… уже и проболталась.
Свеча колыхала тени на стене, за окном был трескучий мороз, уже поздняя ночь – Полина не стала отказываться, тем более что за работой она почти и не виделась с Елизаветой Львовной и поговорить по душам было не с кем.
– Всё молчишь… Давай, как положено, помянем добрым словом Тимофея Аркадьевича, отца твоего. Такую дочь не мог воспитать плохой человек.
Лиза подняла рюмку и отпила маленький глоток. Поля же выпила эту рюмку полностью и, не успев донести пустую до стола, беззвучно расплакалась. Она плакала так, как плачут зрелые женщины, хлебнувшие беды. Прикрыв рот рукой, стесняясь своей слабости, совершенно без истерики и почти