спохватилась. Добавила себе в оправдание:
– Горе тебя не иссушило.
Я очень рассердилась, наверное, потому, что Бланка была права. Я не желала смерти дону Себастьяну, но и не тосковала о нем.
– П-прошло более п-полугода, – ответила я, едва сдерживаясь.
– А прежде ты проливала потоки слез? – невинно осведомилась Бланка.
Я попыталась наступить ей на ногу – увы, металлический каркас платья сводил на «нет» все мои усилия. Бланка не унималась.
– Ты же не могла простить дону Себастьяну его запрета.
Как я проклинала тот день и час, когда, в порыве отчаяния, вздумала излить душу в пространном письме.
Иезуит неторопливо повернул голову в мою сторону.
– Запрет?
– Дон Себастьян запретил ей петь! – объявила Бланка, возгораясь праведным гневом против всех мужей сразу.
Иезуит слушал, чуть склонив голову. Поза выражала сочувствие. Полагаю, он сочувствовал моему мужу, наказал же Бог: жена – заика, да еще любит петь.
Бланка торжествующе засмеялась.
– Святой отец, у нее чудесный голос.
Иезуит смотрел на свои руки, спокойно лежавшие на коленях.
– Чем же был вызван запрет?
Я похолодела. Стоит Бланке упомянуть про отца Солано и бесов…
– Чем вызван? Ничем! – в сердцах воскликнула Бланка. – Как будто мужьям нужен повод, чтобы нас обидеть!
Я закрылась веером, иезуит умудрился не рассмеяться.
– В таком случае, – сказал он, – с моей стороны было бы глупостью не попросить сеньору д'Альенда спеть.
Я поднялась и направилась к стоявшему у стены спинету. Это был красивый инструмент: черное дерево, инкрустации перламутром… Увы, внешний блеск превосходил глубину звучания… В отличие от клавесина, у спинета лишь одна клавиатура, да еще отсутствуют педали. Но я не стала привередничать. Когда мне предлагают спеть, я обычно не заставляю себя упрашивать. Кроме того, мне хотелось оборвать неприятный разговор. Да и вступать в препирательства с моим красноречием просто нелепо.
Касаясь клавиш, я невольно вспомнила тот день, когда впервые нажала басовый регистр большого органа в соборе. Рубиновую подвеску с двумя крупными жемчужинами я отдала помощнику органиста и не нашла цену великой… Но об этом в другой раз…
Для исполнения я выбрала одну из тех чудесных итальянских канцон, чей звук проникает в самое сердце. Итальянцы – великие мастера. Никто лучше них не умеет исторгать у слушателей слезы и вздохи, а в следующее мгновение заставлять ликовать и смеяться. Французские канцоны тоже неплохи, и я вполне понимаю Карла Орлеанского, повелевшего вышить жемчугом на рукавах своего одеяния слова и мелодию песни «Мадам, я стал веселее».
И все же музыка итальянцев милее моему сердцу. Возможно, потому, что слушая ее, я вспоминаю холмы Рима или каналы Венеции. Подумать только, Бланка никогда не бывала в Венеции! Не сходила в гондолу, не проплывала по большому каналу мимо дворца Дожей, не следила за трепетными отблесками воды на камне