в это время, по трассе № 58,– «московскому тракту», в направлении города Иркутска, толкая перед собой горячий воздушный вал, несся доверху груженый шампанским КАМАЗ.
– In vino veritas, – кричал высунувшийся из окна КАМАЗа хохочущий, взлохмаченный «латинянин», и прицелившись, насколько это возможно в такой ситуации, выпускал в направлении стоящих на поле фигур пластмассовые, реактивные пробки. Желтоватая, рассыпающаяся на мелкие радужные искры, струя, вырывавшаяся из этого, достаточно необычного оружия, мгновенно сносилась ветром и заливала дверцу и заднюю часть кабины грузовика. Не в силах избежать столкновения, к КАМАЗу, особенно к его залитой шампанским части, моментально припечатывались бесчисленные крылатые насекомые, отчего красный, бешено несущийся по асфальту грузовик, напоминал колесницу Ваал Зебуба.
– Вот такие Россию и загубили, – сказал задумчиво председатель.
– Точно, – привычно согласился с председателем агроном.
За 900 км. пути пьяным «латинянином» было выпущено 38 пробок, ни одна из которых не достигла цели. Я хочу сказать, что затраты были абсолютно напрасными. Не было сделано элементарного: не учтены скорость движения и сила заряда. Но это же ерунда. Стоит ли об этом печалиться?! In vino veritas!
Я пожалуй не стану разглагольствовать о том, что «Веселие на Руси еси пити», и не стану более вспоминать веселого «латинянина», который вернувшись из «экспедиции» сидел у меня ночи напролет, и мы пьяные, в десятый раз перечитывая «ту самую» книгу Булгакова кричали, и о чем-то до самого рассвета спорили.
И о том, как собираясь «с кумпанией» в картинную галерею мы неизменно оказывались опять же – пьяными, и ни в какой не галерее, а совсем даже в городской бане. И о том, как возвращаясь из «галереи» в автобусе маршрута № 10, пели хором: «На поле танки грохотали», а едущие куда-то тихие старушки в неизменно- синих драповых пальто с цигейковыми воротниками, подпевали нам. А впереди, на стекле, отделяющем пассажирский салон от кабины, истекал кислотными красками намертво приклеенный постер, с изображенной на нем голой тропической богоматерью, и автобус с его сводчатым потолком, гудящими и вибрирующими терциями, квинтами и редкими унисонами, и с этой кричащей красками и похотью иконой нового времени, изливающей на бледные старушечьи лица ядовитый свет тропического ада, походил на странный передвижной храм. Храм Нелепости-на-Колесах. Или на все ту же колесницу Повелителя Мух.
Не стану я вспоминать и о том, как черной, глухой сентябрьской ночью я писал какой-то рассказ, сам весь обставленный бутылками контрафактного, взятого «под реализацию» «Cherry» И мне все время казалось, что за моей спиной стоит кто-то черный и холодный. Я оборачивался, и он быстро прятался в тень.
Питие, как и курение гербариев, – это веселые нотки, решетчатые диезы и лживые бекары, в совокупности составляющие одно красивое, мощное, но очень печальное произведение: «Старинный траурный марш» Шопена. Не станем же его слушать.
Софья Андреевна
«Самая громкая нота на кларнете – наподобие гусиного крика».
Музыкальных дел мастеру Михаилу Рыбину по прозвищу Шалмей приснился черный, просмоленный телеграфный столб, тянущийся в сверкающее, словно густо посыпанное толченым стеклом, небо.
– Столб – он и столб, – привычно отмахнулся от сновидения Шалмей, – да почему бы, собственно, и не столб?! – мало ли какая нелепица кому пригрезится. Ведь снились же до столба: третьего дня – угол чьего-то загородного дома, с прижавшейся к багровой железной крыше старой, высокой, вскипающей листвой от внезапно налетающего ветра, липой (а за домом, буквально в версте – непонятно как образовавшийся там древний, нелепый, богомерзкий град Вавилон); дня четвертого – смеющийся беззубым ртом и беспрестанно многозначительно подмигивающий щербатый кучер Осип, в черкеске с серебряными газырями, держащий в красной мозолистой руке странного вида курительную трубку с длинным чубуком… Так что черный телеграфный столб с торчащими на две стороны, похожими на кошачьи усы, обрывками медной телефонной проволоки совершенно не выбивался из ряда обычно-странных ночных образов, и поэтому никакой настороженности у мало верящего в разные там дамские бредни (ну… вы знаете о моде на все эти сонники и пр.) Шалмея не вызывал. Черный столб снился еще четыре раза. Все четыре раза Шалмей не утратил твердости духа, и со свойственным, почитай, всему мастеровому люду равнодушием игнорировал навязчивое видение.
На пятый раз столб появился в образе проступающей из мокрого и будто бы даже скользкого, как разведенный крахмал, тумана (уж так ему привиделось) темной римской колонны, в коей Шалмей, уж и неведомо как, узрел вертикально стоящий кларнет. И тут на Рыбина сошло откровение – он, наконец, понял, как по-новому можно крепить трость к кларнетному мундштуку.
Веры в мистическую природу картин Морфея сие сошедшее откровение не прибавило, но материальную выгоду принесло явную – слишком уж хорошие стали выходить у Шалмея мундштуки. Когда спрос на продукцию мастера пошел в гору, Шалмей начал ставить на чудесных мундштуках свое клеймо – рыбу. Но рыба на клейменых мундштуках Михаила Егоровича вышла слишком