домашние тапки. Все это могло означать, впрочем, что именно я и есть тот подопытный кролик, с которого собираются содрать живьем шкурку… Но как бы там ни было, я покорно закрыл глаза, и сон тут же унес меня прочь от Аушвица.
Меня разбудил сам доктор Менгеле. Он стоял надо мною, в офицерской эсэсовской форме, с двумя железными крестами по обе стороны груди, и улыбался. Что могла означать эта улыбка, я пока еще не знал, и я заранее приготовился к самому худшему.
Ощупав и простучав молоточком мои колени, доктор Менгеле велел мне перевернуться на спину, потом на бок, потом лечь носом в подушку, и все это с той же спокойной улыбкой, обнажающей его крупные, с пробелом посредине, передние зубы. Так ничего мне и не сказав, он ушел. И к моей огромной радости мне принесли обед: вареную картошку и квашеную капусту.
Так я стал пациентом доктора Йозефа Менгеле.
Он прибыл в Аушвиц прямо с восточного фронта, где служил в дивизии «Викинг» и, несмотря на академическое воспитание, отличился редкой даже для эсэсовского солдата храбростью: полез под пулями в горящий танк и вытащил несколько раненых, за что и получил оба своих железных креста. Скорее всего, ему была невыносима мысль о заживо горящих в танке людях, собственно, мысль о холокосте, означающем ведь именно гибель в огне. Это слово, холокост, придумали евреи и исключительно для собственного пользования: как будто это они горели заживо в Дрездене и практически во всех немецких городах, накрытых ковровыми бомбардировками Черчилля-Рузвельта… Нет, совсем не об этом идет речь в торжественно непреклонной и мстительно ненавистнической, насквозь фантастической версии так называемого «индустриального уничтожения» евреев. Кстати сказать, все это неплохо придумано: ложь эта настолько велика и несуразна, и так из-под нее течет и дурно пахнет, что поневоле принимаешь ее за чистую правду. Год спустя после моего пребывания в концлагерной больнице на улицах ранее прекрасного Дрездена валялось без присмотра столько трупов, что понадобилось несколько месяцев, чтобы их убрать: сваленные в кучи тела женщин, стариков и детей, на фоне разбомбленных многоэтажных домов. Эти лежащие вповалку немецкие трупы сошли потом за трупы истребленных в лагере евреев: с фотографий попросту стерли руины домов. Таким элементарно простым способом были вздыблены штормовые волны антигерманской пропаганды, приведшей к смерти по меньшей мере восьми миллионов немцев, в основном, уже после окончания войны.
Но теперь, лежа на чистой простыне под чисто выстиранным, в пододеяльнике, одеялом, я думаю исключительно о мире, столь легко достижимом при условии доверия людей к собственному мышлению: ведь именно в мыслях каждый из нас и может, единственно, соединиться с Богом. И я почти уже вижу над собой этого сурово молчаливого Бога: я вижу, как Ему сейчас трудно. Он оказывается совсем не таким, каким Его любят рисовать плодовитые художники: не изнывающим на кресте мучеником. Он, пожалуй, чересчур прям и прост, да, сосредоточен и целенаправлен, и на Его