начальство, вместе с семьей осел где-то в захолустье. Меченый, по слухам, стал главным научным консультантом в украинском филиале Международного института внеземных культур – научно-исследовательском учреждении, занимающемся исследованием Чернобыльской аномальной зоны – во что мне, впрочем, не очень верилось. Я же, отхватив самый солидный куш, оказался здесь, получив от Зоны в полном объеме то самое пресловутое счастье, о котором мечтают все, кто его не имеет[4].
Но, как оказалось, счастье такого рода тоже не предел мечтаний – подозреваю, именно от него миллионеры спиваются, садятся на иглу и порой кончают жизнь самоубийством. Правильно говорят: когда Бог хочет кого-то наказать, он исполняет его желания, при этом лишая человека стремления к лучшей жизни. Вот оно, концентрированное счастье, не для всех, а только для тебя, хоть жри его каждый день половниками. Но в два автомобиля одновременно не сядешь, в два костюма не влезешь, и больше литрового пузыря местного рома в себя не вольешь – в меня, во всяком случае, не влезало, пробовал…
Наконец сон сморил меня. Глубокий, темный и холодный, словно морская пучина, в которую медленно погружаются утопленники с разбитого бурей корабля. А когда я проснулся от лучей рассветного солнца, осторожно перебравшихся через подоконник нашего бунгало, оказалось, что я лежу в кровати один.
Она ушла, оставив после себя лишь смятые простыни, мокрую от слез подушку, и листочек на прикроватной тумбочке, прижатый выцветшим до стеклянной прозрачности «дочкиным ожерельем».
Я взял листок в руки, в общем-то уже зная, что там написано.
«Прости. Каждая птица ищет свое небо, но это небо оказалось не моим. Яхту я оставлю на материке у причала. Прощай».
Я аккуратно положил письмо обратно на тумбочку, взял в руку «дочкино ожерелье», лег на свое место и уставился в потолок.
Конечно, мне было плохо, но ведь подспудно я уже несколько месяцев ждал такого финала. И рано или поздно это должно было произойти…
Ни с того ни с сего мне вспомнился давний разговор со сталкером Баяном в «Ста БЭРах». Парень не случайно получил свое прозвище – он плотно сидел на героине, и вся его жизненная философия была заточена под шприц и его содержимое. И хотя я никогда не разделял увлечений Баяна, иногда его рассуждения были не лишены смысла.
«Бабы – это дурь, – сказал он тогда, имея в виду не расстройство рассудка, а именно содержимое шприца. – Иногда случается, что ты на них плотно подсаживаешься, а потом тебя лишают зелья. Тогда у мужика начинается ломка. Он мечется, пытается соскочить, забивая депрессняк тем, что под руку попадет, – метадон, шмаль, колеса, водяра. Кайфа никакого, лишь бы не ломало. И колбасит его до тех пор, пока не вернется его привычная дурь либо пока он не подсядет на другую.
– И что, никто не соскакивает? – хмыкнул я тогда.
– Бывает, что и соскакивают, – степенно кивнул Баян, умудренный «Пихкалом» и очередным вспрыском «белого снадобья» в напрочь убитые вены. – Если это можно так назвать.