этой старухи никогда не улыбалось. Но там, в зале, где было много народу и был он, там лицо ее хранило хотя бы видимость доброжелательности; здесь, в маленькой душной комнатке, старуха смотрела, как скаредный торговец:
– Сколько весен ты помнишь?
Девочка напряглась, пытаясь сосчитать; ответила неуверенно:
– Шесть… Или семь…
Глаза старухи сделались маленькими-маленькими и ушли глубоко под лысые надбровные дуги:
– Зачем ты лжешь? На вид тебе не меньше десяти…
Девочка растерялась. Почувствовала, как привычно щиплют, увлажняются глаза:
– Да… но… я помню из них только семь…
Старуха презрительно скривила темные тонкие губы:
– Ты не настолько мала, чтобы не понимать, о чем тебя спрашивают!
Девочка сдержала всхлип. Там, где она жила раньше, о возрасте спрашивали по-другому.
Путешествие не принесло ей радости; разлука с родичами огорчила меньше, чем она ожидала. Здесь, в чужом доме, даже время казалось чужим, неповоротливым, медленным; он говорил что-то о спокойствии и будущем счастье, но слова его проходили мимо девочки, не достигая ее ушей. А уж души не достигая тем более.
– Тебе десять весен, – медленно, будто раздумывая, проговорила старуха. – Ну-ка, разденься.
Девочка повиновалась; старуха долго осматривала и ощупывала ее тощее детское тело, и, вздрагивая от прикосновения холодных рук, девочка думала о кротах, изрывших землю за сараем. Она так мечтала когда-нибудь увидеть живого крота – но видела только мертвых. Тех, которых убили мальчишки…
– Ты созреешь еще не скоро, – сообщила старуха с ноткой разочарования. – Ты будешь учиться и играть с прочими детьми, но у тебя будет своя комната; ты должна помнить, что ты не ребенок больше – невеста, будущая жена господина и наша госпожа… Одевайся.
Она долго не могла справиться с поясом – на ее прежнем, домашнем платье пояса не было вовсе, была веревочка, затянутая узлом; старуха не помогала – просто смотрела и хмурилась. Толстый крючок не желал влезать в дырочку, новую и оттого слишком маленькую, пальцы покраснели и отказывались слушаться – но девочка, закусив губу, пробовала снова и снова, пока дверь за ее спиной не отворилась, и, еще не глядя, она почувствовала появление его.
Его ладони были белыми, как сахар, и загар на тыльной стороне их казался от этого еще темней. Длинные пальцы одним движением вогнали на место непослушный крючок; старуха почтительно склонила высокую седую прическу:
– Да, Аальмар…
Его рука небрежно поймала девочку за плечо, мимоходом погладила, ободряюще потрепала по голове:
– Я уезжаю.
– Уже сейчас? – удивилась старуха.
– Да… – вошедший кивнул. Девочка почувствовала, как ее лицо чуть приподнимают за подбородок:
– Малыш, пойдем? Проводишь меня?
Она посмотрела ему в глаза – и испугалась снова. Как тогда, когда он отрывал ее, ревущую, от матери… Тогда он казался ей самым страшным существом в мире…
Но эта старуха без бровей страшнее.
Девочку