и неясными подозрениями, но взгляд мой опускается, и я словно впервые вижу свои руки, в пороховой копоти и всепроникающей пыли, но почему-то с хорошо обработанными ногтями – кто и когда делал мне маникюр? Я разглядываю свои берцы и не могу вспомнить, при каких обстоятельствах я их приобрел. Ладно скроенная полевая форма с нашивкой на груди моего имени – «Фидель», почему она практически чистая, если я ее никогда не стирал?
Я отгоняю все эти бредовые мысли, наверняка дает о себе знать усталость и напряжение долгого и трудного дня, как вдруг у меня вырывается вопрос, так что вначале я даже не могу понять, вслух я его произнес или подумал про себя, но по внезапно повисшей тишине догадываюсь, что не просто вслух, но громко и отчетливо. Настолько громко и отчетливо, что мой вопрос услышали все:
– Ребята, вы когда последний раз срали вообще?
3
Иван сидел в камере полицейского участка. Здесь было три глухих стены, покрашенных зеленой комковатой краской, а вместо четвертой была решетка от пола до потолка. Мебели не было никакой, если не называть мебелью дощатый помост в виде подиума на, примерно, треть площади камеры. На этом помосте можно было сидеть, а можно было и спать, подложив ладонь под голову. Спать на досках – это было так по-конфуциански, что Иван даже попытался подремать, но, естественно, не смог. События вчерашнего вечера и нынешнего утра не давали ему ни покоя, ни избавления от ощущения безграничного абсурда. Он просто не мог быть здесь! И не потому, что он не чувствовал за собой никакой вины – он не такой уж наивный мальчик, чтобы не знать, что по законам Москва-Сити виновен любой и каждый всегда и везде, – нет, вину он чувствовал ежедневно и повсеместно, но просто потому, что обвинение в проникновении в жилище, нападении и изнасиловании, особо изощренным способом и многократно, любимой девушки, которую он готов носить на руках, сдувать пылинки и возводить на пьедестал – и что бы там еще делали влюбленные по уши дурачки? – это обвинение было полной бессмыслицей.
Бессмысленным ему виделось и поведение Даши. Ее тоже привезли в отделение, хотя, естественно, и отдельно от него – он ехал в автозаке в наручниках. Полицейские вели себя с ним жестко, но достаточно корректно, как видно, обвинение его в изнасиловании их не слишком-то впечатлило, но и мешкать с выполнением их указаний они не давали.
Когда его вели в камеру для задержанных, в открытой двери одного из кабинетов – комнаты для допросов? – он увидел мельком Дашу. Она сидела за столом и что-то писала. Спутанные волосы лезли ей на лоб, но она будто не замечала этого. Взгляд ее был рассеян и будто обращен в себя, как показалось Ивану. Ивану показалось, что Дашу гложет глубоко запрятанное внутри беспокойство, но, естественно, он мог ошибаться.
Он сидел в камере уже пару часов в полном одиночестве, мимо проходили сотрудники полиции в бронежилетах и с автоматами, секретарши или кто-то по виду типичные секретарши. Никто не обращал на него никакого внимания. Это было понятно Ивану