семьи, которая решила перебраться поближе к своей национальной родине, на Запад, родину Ницше и Гегеля, как мне вскоре объяснил отец. И на самом деле, я был самому Богу обязан тем, что лживый надменный гнет этой богатой тщеславной семьи, наконец, спал с мужских плеч отца, перестал досаждать мне избиениями и кровью выбитых зубов, а матери, земля ей пухом, – оскорблениями и публичными издевательствами. Но я никого не благодарил за случившееся, я не был фанатично и разъяренно настроен против людей, которые приняли меня в свой престижный круг мерзопакостности, не отвергли и не признали меня инфантильным, хоть сами были совершенны в абсурдности мнений и знаний. Поэтому я не презирал их всей душой за раны, которые уже давно затянулись шрамами, за синяки, которые исчезли так, словно их и не было, и за всю боль, что испытывало мое тело раз за разом, когда я играл в их жестокие игры, пародируя муки жертв Святой Инквизиции. Физическая боль переносилась мной намного легче, чем душевная, все раны на моей коже быстро затягивались, как на плешивой собаке, но моя память могла годами хранить лишь одно обидное слово, которое иллюзорным скальпелем резало мне сердце и оставляла на душе не зарастающий кровоточащий порез. Я не возненавидел извращенного Филла и его гордую свиту, я не воздвиг в своем сердце не одной крепостной стены, чтобы отгородиться от туманного мира, жестокого, клеймящего, парадоксального, я просто принял смерть, как реальность, а всю боль, как морфин. Но очень скоро по зову старой ведьмы жизнь вокруг перевернулась для меня испанским восклицательным, Филл и остальные навсегда покинули меня, бросили умирать от одиночества, их просторное поместье опустело, словно призрачный замок, жестокие игры и кровавые ссадины превратились в ностальгические воспоминания и книжные листы, моя рубашка выцвела, лицо вновь стало чистым и светлым, а это желтое поле перестало быть для меня особенным, сейчас от него просто тошнило. Я перестал находить себе места в этом мире, я потерялся во времени и продал душу Дьяволу, я продолжал неделями слоняться вдоль желтых колосьев пшеницы и питаться лишь одними мыслями о своем прошлом, из моего сердца будто вырвали клочок моей прекрасной жизни, тех солнечных дней, которые были постыдными, горькими, но до безумия родными. Именно тогда я перестал бессмысленно бежать вперед, цепляясь за иллюзорное милосердие мира, я обреченно начал бродить в идиллиях воспоминаний, как щенок на улице, дрожащий от холода и страха, голодающий изгой среди бессердечных людей.
– И все-таки, одно меня удивляет в этом завораживающем месте, отец – этих прекрасных и свободных, ярких и игривых бабочек с середины июня по июль месяц в наших знойных краях, прямо над необъятным пшеничным полем, на самом деле, появляется очень-очень много.
– Однако, здесь не всегда кружились мириады этих порхающих созданий, раньше подобные места были пусты, заболочены и одиноки, а под толстым