боялась только загробной жизни и хотела умереть бесповоротно.
Ева выскочила из кухни и увидала хозяйку опрокинутой на пол посреди груды уцелевших мопсов с высунутыми языками. Старуха лежала без движения с жутко открытым ртом, в котором сверкали погашенным жемчугом зубы, на которых высыхала слюна. Ева вскрикнула, Калерия Петровна была мертва, и глаза ее закатились под череп. Ева впервые стала нечаянным свидетелем чужой смерти, впервые осталась наедине с мертвецом. Надо было что-то делать, звонить, бежать, но Ева не могла сделать и шагу. Ее поразило, что хозяйка только что была живой, напевала под нос, пользовалась чужою косметикой, а уже насквозь мертва, и – плюх! – макияж сделал ее кончину почти отвратительной.
Смерть размалеванной потаскухи…
Ах, догадалась Ева прозрением потрясения: что-то почуяв, старуха панически уцепилась за Евину косметичку, она не хотела умирать, истерично хотела стать другой – Евой! – хотела, чтобы смерть не узнала Калерию и прошла мимо. Догадка была такой странной, она озарила синим светом в Еве такой неведомый прежде ландшафт всхолмленной души. «Чего ты стоишь!» – молча крикнула девушка. Но старуха упала так, что перегородила выход в коридор, надо было либо оттащить тело в сторону от двери, либо перешагнуть через труп. Прикоснуться? Брр… Ева выбрала второе и, сделав несколько гипнотизированных шагов, окоченело перешагнула через желтую золоченую руку в желтых кольцах на лимонном паркете. Боже мой! Змея на полу шевельнулась. Пруссакова зло блеснула слепыми белками. Не помня себя, не чуя ног, Ева распахнула дверь на площадку и кинулась наверх, в квартиру Пруссаковых-наследников.
Часа через полтора она могла бы вполне спокойно уйти навсегда из проклятого дома, тем более что ее уже почти выгнали, но в такой день это было бы бессовестно по отношению к людям, давшим ей кров, особенно к матери Ильи и дочери покойной – Розалии-младшей, которую она хотя и не любила, но уважала. Уйти в такой день, когда в доме особенно нужны лишние руки. Ева с мучениями не ушла и стала свидетелем первых похорон в своей молодости: безмолвный дом вдруг широко распахнул свои двери, и квартира заполнилась незнакомыми людьми, тропическими цветами в траурных лентах, венками, душными флоксами в горшках, закутанных в тюрбаны из черного газа, а там, в глубине огромной квартиры, на обеденном столе в пахучей раме живых цветов – пиявистые розы, пьяные орхидеи, накрахмаленные каллы – сияло в оправе гроба нечто мертвое. Старуха достигла наконец своего идеала, превратившись сплошь в драгоценность.
Вместо того чтобы украшать новогоднюю елку, Ева затягивала зеркало черным шелком. Стереть жирный след от губ покойницы она не смогла. Она сама удивлялась глубине собственного отвращения: оказывается, трупы жалеть нельзя.
Хозяйку хоронили по-граждански, без свечей, без икон в изголовье, так дети понарошку хоронят надоевшую куклу. Торопились похоронить до новогоднего застолья. В печальной череде визитеров мелькнул и сам сын, мрачного образа