это было слишком похоже на безумие, – грустно произнес он. – Да и было таковым. Но не стоит об этом. Как говорят французы, «вернемся к нашим баранам». Так вот, знайте: Цвингер неповторим и единственен в своем роде.
– Он – самая любимая моя постройка. Но, право же, не стоит преувеличивать. Настоящий масштаб для сравнения – это классика: Рим, например. Там благородство и монументальность форм. А тут…
– Монументальность? Это да. Но Рим холоден, как собачий нос. Все эти арки, колонны, амфитеатры – все это совершенно не греет душу и вызывает у нормального человека ощущение своей незначительности. Все эти почтенные груды камней просто придавливают к земле. И, в конце концов, почему, если что-то имеет претензию выглядеть благородно, то оно непременно должно лежать в руинах?
Пеппельман рассмеялся.
– А вы не прочь сострить, как я погляжу, – заметил он, отсмеявшись.
– Смех помогает держаться здорового отношения к вещам, – ответил Себастьян, – и не впадать в патетику.
Архитектор пристально посмотрел на него.
– Я именно и придерживаюсь здорового отношения к себе и своему творчеству – то есть, критического, – сказал он.
– Критика не должна вести к самоуничижению, – возразил Себастьян. – И у античной классики, и у рококо есть свои достоинства и привлекательные черты
– На бюргерский вкус, – кивнул головой Пеппельман.
– А хотя бы даже и так! Вкус к классике считается эталонным для образованного человека. Но, собственно, почему? В сущности, все это абсолютно условно, и у образованного человека может точно так же быть вкус к барокко и рококо. И коли вы спросите меня, то я скажу, что рококо куда тоньше и изысканней, нежели греческие статуи, каковые, к слову сказать, быть может, вовсе и не греческие, так как все они дошли до нас исключительно в римских копиях.
– Вы сомневаетесь, что они были сделаны с еще более древних греческих оригиналов? – оживился Пеппельман. – Признаться, я тоже. Более того, у меня такое ощущение, что они далеко не настолько древние, как это принято считать. Конечно, это крамольная мысль, и я делюсь ею только с вами, чувствуя, что дальше вас это не пойдет. В противном случае мне не миновать жестоких насмешек.
– И не только насмешек, – заметил Себастьян, – но и куда худших вещей.
– Да, – мрачно согласился Пеппельман, – и худших тоже…
– Именно. И эти люди – законодатели вкуса? Его ревнители?
Риторический вопрос повис в воздухе.
– А что касается герра Ардуэн-Мансара, то я вам так скажу: другие традиции, другие амбиции, другой бюджет. Что вы хотите? Людовик XIV – это не Август Второй, между нами будь сказано.
Пеппельман вновь рассмеялся.
– К тому же, – продолжил Себастьян, – Королю-Солнцу нужно было решить совершенно конкретную и весьма актуальную на тот момент политическую задачу.
– Что вы имеете в виду?
– В детстве ему пришлось пережить Фронду принцев, и это наложило отпечаток на все его царствование.