так только мокрое место останется. Самураи думали иначе. Разведка назвала даже примерное время нападения японцев – никто толком не подготовился. В итоге война с позором проиграна по всем пунктам – Россия признала Корею сферой влияния Японии, уступала Японии Южный Сахалин и права на Ляодунский полуостров с городами Порт-Артур и Дальний; и смута в империи набирает обороты. Уж если государь хотел возвеличить Россию, лучше бы заботился о благополучии населения. А он довёл дело до кризиса и решил отделаться манифестом о свободах. А свобода во время смуты – как прямое попадание снаряда в артиллерийский склад!
Тем временем в мечтах о более совершенном мироустройстве последователи графа-литератора Льва Толстого в коммунах единомышленников пытались воплотить идею о надгосударственном ненасильственном обществе, приобщиться радостей простого труда на земле, следовать великой заповеди «не убий» – хотя бы в вегетарианском исполнении, и вселенской любви. В очередной раз подтвердилось, что, несмотря ни на какие нравственные убеждения, человек отличается сугубой избирательностью и непостоянством по части любви к ближнему. Пока адепты учения занимались обустройством быта, дело с переменным успехом продвигалось, но как доходило до общности имущества и складчины, проявлялись разногласия и склоки. Идеал совершенной жизни по заповеди разбивался о несовершенство человеческой природы, и коммуны рушились, как замки на песке.
А на Западе в Брюсселе и Лондоне русские социалисты в эмиграции обсуждали схемы радикального переустройства общества и подгонки сознания пролетарских масс под новомодные социальные теории, яростно спорили и грызлись между собой. По Европе стлался гуманистический туман, в котором бродил призрак коммунизма. Запах крови подавленных народных волнений в начале века привлёк внимание безродного призрака к России.
Из-за вынужденного сожительства с Думой дворцовый хранитель Филипп стал до того желчным и несдержанным, что его можно было принять за порождение мрака, не будь он по большей части прав. Он постоянно возмущался, бесился по поводу происходящего в Думе, и с его подачи домовые словно сами присутствовали на заседаниях. Они, конечно, едва понимали, о чём там говорилось, но с беспокойством относились к развитию отечественного парламентаризма.
Депутаты никак не приживались в Таврическом надолго, и Филя, словно оправдываясь перед сородичами, доказывал свою непричастность к провалу демократических начинаний:
– Нет, увольте, господа почтенные, – не моими стараниями их разогнали всего через семьдесят два дня после открытия. На первом же заседании они впали в ребяческий радикализм и противостояние правительству. Они приняли обращение к трону, потребовали отобрать землю у помещиков и поделить между крестьянами, освободить всех политических заключённых, отправить