стороны, пока такси не подъехало к дому Селены. Та сидела ближе к обочине и вышла первой. Едва не захлопнув за собой дверцу, резко и рассеянно, словно заезжая голливудская звезда, прошагала в подъезд. Джинни, побагровев, уплатила таксисту. После чего собрала свой теннисный комплект – ракетку, полотенце, шапочку от солнца – и двинулась следом. В пятнадцать Джинни была под шесть футов, в теннисных туфлях 9-Б[14], и в вестибюле от ее застенчивой неуклюжести на резиновом ходу веяло чем-то опасно-любительским. Селена предпочла смотреть на указатель этажей над дверью.
– Теперь ты мне должна доллар девяносто, – подходя к лифту, сказала Джинни.
Селена обернулась.
– Да будет тебе известно, – сказала она, – моя мать очень больна.
– Что с ней такое?
– Фактически у нее пневмония, и если ты думаешь, что мне приятно ее тревожить всего-навсего из-за денег… – Селена оборвала фразу со всем возможным апломбом.
Джинни вообще-то слегка опешила от этих сведений, истинных или же нет, – однако вовсе не растрогалась.
– Не я же ее заразила, – сказала она и вошла вслед за Селеной в лифт.
Когда Селена позвонила в дверь, девочек впустила – вернее, слегка приотворила и не стала закрывать дверь – цветная горничная, с которой Селена, похоже, не разговаривала. Джинни бросила свой теннисный комплект на стул в прихожей и пошла за Селеной. В гостиной та обернулась и сказала:
– Ты не против подождать? Может, мне придется ее разбудить.
– Ладно, – сказала Джинни, с размаху усевшись на диван.
– Ни за что бы не подумала, что ты такая скаредная, – сказала Селена; она разозлилась довольно, чтобы вспомнить слово «скаредная», но не настолько расхрабрилась, чтобы его подчеркнуть.
– Да уж какая есть, – ответила Джинни и закрылась номером «Вог». Она держала развернутый журнал, пока Селена не вышла, затем снова положила его на радиоприемник. Оглядела комнату, мысленно переставляя мебель, выбрасывая настольные лампы, убирая искусственные цветы. По ее мнению, комната выглядела крайне омерзительно – богато, но низкопробно.
Неожиданно откуда-то из квартиры донесся громкий мужской голос:
– Эрик? Это ты?
Селенин брат, догадалась Джинни – его она никогда не видела. Она закинула одну длинную ногу на другую, оправила подол двубортного верблюжьего пальто на колене и стала ждать.
В комнату ворвался юноша в очках и пижаме, но без тапочек, и рот его был открыт.
– Ой. Елки-палки, я думал, это Эрик, – сказал он. Не останавливаясь, совершенно неэлегантно он прошел по комнате, прижимая что-то к узкой груди. Присел в пустой угол дивана. – Я только что идиотский палец себе порезал, – сказал он как-то уж очень пылко. Посмотрел на Джинни, будто и ожидал ее увидеть. – Вы когда-нибудь резали себе палец? До самой кости, вот так вот? – спросил он. В его гнусавом голосе звучала подлинная мольба, словно Джинни, ответив, могла спасти его от некоей особо томительной своим одиночеством новизны первопроходца.
Джинни уставилась на него.
– Ну, не до самой кости, –