муравейника, наблюдая, как мелкие, но более многочисленные черные аборигены расправляются с рыжими пришельцами.
С последними Женя сравнивал самого себя. Такой же большой, неловкий, такой же одинокий. Почему, ну почему, судьба выбрала для него, «рыжего», именно этот, черный муравейник?
Слез больше не было, и он был только рад этому – слезы мешали, не давали сосредоточиться. А подумать было над чем. Сегодняшний день – еще один, продолживший вереницу таких же, никчемных, безрадостных, бестолковых. Так и не смог Женька стать здесь своим, так и не смог найти себе друга. Все, как сговорившись, чурались его, ни с кем не нашлось у него общих интересов, никто не хотел посекретничать с ним. Стоило ему лишь приблизиться к какой-нибудь шумной, веселой компании, разговоры и смех сразу стихали, компания расходилась, и все его попытки удержать, привлечь ребят каким-нибудь увлекательным рассказом, шуткой, анекдотом, терпели неудачу.
Ему не везло, и на большаках продуманных, заранее спланированных акций, и в лазейках спонтанных импровизаций – всегда и всюду его ждал решительный отпор.
Впрочем, это не было для него неожиданностью. Все, то же самое происходило и во дворе, и в школе.
Надо признаться, Женя Ленский очень отличался от сверстников. Он не гонял мяч или шайбу на стадионах, не совершал набеги на близлежащие сады, не покуривал тайком ворованные у отца сигареты. Какая-то особая отметка, печать необычности, несхожести с остальными, лежала на нем синдромом белой вороны, наделяя всеми качествами, присущими его обладателям.
C самого раннего детства Женя был прочно взят под опеку бабушки, всему на свете предпочитающей классическую музыку и литературу, тоже, по большей части, относящуюся к этой категории. В полном соответствии с ее предпочтениями, семилетний Женя занимался в музыкальной школе, посещал частные занятия, а в свободное от школы и музыки время собирал почтовые марки, которые покупал или выменивал вместе с той же бабушкой, считающей своим долгом сопровождать внука везде, где это только возможно.
Музыка, книги и тихие занятия сделали из него смирного, домашнего мальчика, с гораздо большей охотой проводящего время за расстановкой марок в альбомах, чем гоняющим мяч или колесящим на велосипеде.
Первым тревогу забил отец. В минуты невольной праздности выходного, каким-то чудом сохранившего в монохромности будней свой красный цвет, с удивлением рассматривал он вытянувшегося и окрепшего мальчугана, встретившегося ему в коридоре.
– Женька! Сынок! – только и смог произнести он, прижимая к себе сына.
Весь вечер отец провел в раздумьях, и на следующий день вынес свой вердикт.
– Мальчику надо больше бывать на воздухе! – заявил он, обращаясь главным образом к бабушке, воспринявшей это как личное оскорбление.
Тем не менее, с этого момента жизнь Ленского круто изменилась, вместо чтения и занятий с марками он стал регулярно посещать