погибли. Но женщина не стала в знак траура и скорби об умерших отрубать себе фаланги пальцев (это старый обряд, который папуаски выполняют неукоснительно). Она просто… замолчала. А месяц назад, когда у одной из деревенских сук родились щенки, взяла самого маленького и болезного и фактически выходила его.
Узнав историю женщины, я преисполнился к ней самых светлых чувств, так как прекрасно понимал, что чувствует человек, теряя своих любимых людей. Я издалека смотрел на нее, пытался как-то помочь во время совместной добычи саго, угостить чем-нибудь вкусным, но комбайка оставалась такой же суровой, отстраненной и погруженной в себя. Вождь Дандарико сказал, что она обуза для племени и ее не прогоняют только потому, что ее пропавший муж был его братом.
Прошла еще неделя. Наступил новый год. Естественно, мы с друзьями решили отметить этот праздник. Переоделись в Деда Мороза и Снегурочку, сварили для всего племени вкуснючую гурьевскую кашу, вбабахав туда почти недельный запас сахара, приготовили подарки. Праздник удался на славу. И лишь наша Дама с собачкой не принимала участия в общем веселье. У меня сердце щемило от жалости, когда я, в разгар песен и плясок ловил ее обжигающий, потусторонний, невыносимо печальный взгляд. И вот, когда веселье близилось к концу, а я уже расстилал спальники в палатке, полог палатки приоткрылся, и внутрь заглянула та самая комбайка. Я остолбенел. До сей поры ни один папуас, даже мужчина, в палатку не заходил. Женщина указала пальцем на мешок, откуда мы доставали подарки для племени. Черт! К этому моменту мешок был уже совершенно пуст. Я схватил что-то, попавшееся под руку, по-моему, тоненький томик стихов, и еще какую-то фляжку, и ложку и всё это протянул ей. Комбайка взяла мои подарки, гордо кивнула головой и вдруг…. улыбнулась и протянула мне своего щенка.
Я чуть не расплакался, честное слово. От ее улыбки повеяло таким теплом, таким светом. Было какое-то ирреальное чувство, словно я стал свидетелем того, как человек, находящийся в коме или в состоянии клинической смерти, вдруг открыл глаза и задышал. Это было настоящее чудо! Мы так и просидели почти час: она на пороге палатки, я внутри, с заснувшим псом на коленях, глядя друг на друга, молча. Я глазами рассказывал ей историю своей жизни, а она всё понимала, делясь со мной своим горем. Удивительно, но мои друзья, словно тоже что-то почувствовали. Они тихо курили у угасающего костра, издали наблюдая за неподвижной фигуркой, скрючившейся у нашей палатки.
После этой ночи в старой женщине что-то изменилось. Она не заговорила, нет. Но она стала другой. И папуасы это заметили. Они стали более приветливо встречать ее и щенка у своих костров, перестали смотреть на нее, как на чумную. А я, встречаясь с ней глазами, всегда ловил робкую и благодарную улыбку. Красивей этой улыбки я пока ничего не встречал.
Стоит ли говорить, что наши души продолжали общаться друг с другом до самого последнего дня «папуасских каникул»? Они иногда «болтали» друг с другом, подбадривая и утешая, или просто летали рядышком, или