извиняюсь, но это ложь чистой воды, будто я лысый. Волос на моей голове еще хватит, чтобы мне издали сойти за патлатого…
Проснулся не рано, уже рассвело, а свет был какой-то удивительно белый. Опять я сильно пропотел, в полном смысле слова, облился испариной. Вытерев просохшей на печке горячей майкой лицо и тело, я оделся и слез. Артист храпел на кровати, приоткрыв зубастый рот, разметавшись, как спящий под звездами вольный казак. Одеяло было зажато у него между волосатых ног. Хозяйка топталась на скрипучем полу за дверью в сенях, что-то переставляя, погромыхивая ведрами. Потопталась и ушла на улицу. Земля, трава, крыши домов – все за окном сказочно побелело от изморози. Вот откуда взялось это молочно-белое освещение! Сюрприз погоды поразил меня – еще вчера она была сырой, а пейзаж темным, сумрачным. И я заколебался: идти в лес – не идти, ведь, наверно, опасно это для застуженного человека: с горячей печки да на морозный воздух, – но необъяснимая мистическая страсть грибника пересилила опасение, и я толкнул приятеля кулаком в плечо:
– Вставай!
– Зачем? – спросил он сквозь сон.
– По грибы пойдем.
Артист что-то забормотал скороговоркой, перевернулся со спины на бок и, в иной тональности, продолжил партию храповицкого. Понадобилось толкнуть его настырнее, прошлось хлопнуть по щеке и потрепать по подбородку. Соскочив, как бешеный, с кровати на пол, он схватил себя под мышки, скукожился и запрыгал на месте, пришептывая: «Ой, холодно! Ой, холодно!»
Глянув за окно и увидев изморозь, товарищ мой ужаснулся и с разбегу ринулся назад под ватное одеяло, пружины матраца хрустнули.
– Какие грибы? – заорал он. – Я не враг своему здоровью! «Все бело, грязи нет, санки ладить пора»! Зима наступила! Теперь уж на будущий год сходим! Спать хочу!
Закрыв голову подушкой, он больше из-под нее не показывался.
А я обул кирзовые сапоги, положил в корзину яблоко и два пирога (хозяйка оставила все это на столе под белой тряпицей и еще чаю нам с артистом погрела). Хотел сразу выпить чаю – мучила жажда, – но вспомнил, что не умылся: поискал глазами рукомойник, да передумал освежаться в избе и с полотенцем на плече отправился во двор. Я для того подробно описываю свое утреннее омовение, чтобы во веки веков прославить русскую народную печку. И без меня ее тысячу раз прославили, но я тоже не хочу отстать. Повторю, что побаивался выходить на заиндевелую улицу – с годами начинаешь беречь здоровье, – а потом с изумлением увидел, что и горло у меня перестало болеть, и кости не ломит, и голова не раскалывается, и в теле такая приятная легкость. Подошел к деревянной бочке, стоявшей под крышей, пробил кулаком ледок и с наслаждением омыл шею и лицо холоднющей дождевой водой…
Лес тут повсюду, он окружает деревню. Я взял свободное направление: вдоль деревни под уклон – и миновал улицу в два порядка домов, а в конце ее, в котловине пересек по мостку быструю речку, с гулом и мелкими водоворотами несущуюся по белым камням. Поднялся в великолепную песчаную гору, на которой росли сосенки и елочки,