этого до боли родного образа. Да только не обладаю такими талантами, а образ ее храню лишь в своей памяти.
В тот день отец в кои-то веки сделал хоть что-то полезное – наколол дров. На большее его не хватило, поэтому деревца, разрубленные на разношерстные осколки, так и остались лежать посреди двора. В итоге мама с Яковом раскладывали их вдоль стены дома. А я, уже успокоившись, сидела на завалинке, умиротворенно наблюдая за ними.
Сидя там, я испытывала то особое чувство спокойствия и радости, когда хочется шутить и смеяться. Такое чувство, ни с чем не сравнимое, которое испытываешь, успокоившись от слез. Лицо твое еще припухшее и красное, но ты уже забыл, от чего плакал.
В ту самую минуту, когда им оставалось разобраться с парой десятков мелких дровишек, из дому вышел отец, покачиваясь и бормоча под нос что-то недоброе. Он уже успел выписать себе вознаграждение – пропустил пару стопок. Обычно это ничего доброго не предвещало. Я напряглась и приготовилась к очередным разборкам пьяного папаши.
– Катька, почему твой муж должен выходить из дому по делам, не жрамши? – изверг он уже четко, по ходу прибавляя громкости.
– Это по каким таким делам? Дальше пойдешь глаз заливать?
– Не твоего ума это дело, баба! Дело твое – кашеварить. А коли дома съестного не сготовлено, то сиди да помалкивай! – отец свирепел, его голос бил по барабанным перепонкам, заставлял меня съеживаться от страха.
– Где уж тут… присядешь тут… Когда дел столько – год еще не присядешь!
Маменька негодовала, а отец, и без того разгневанный, взревел, возмущенный невиданной и неприемлемой разговорчивостью жены. Я не знаю, и знать не хочу, что именно тогда творилось в его голове. Какой бес его попутал, или сам он был тем бесом. Но с нечленораздельными криками он схватил попавшуюся под ноги деревяшку, одну из тех, что еще не легла в ровный строй, и изо всех сил запулил ее в мать.
Деревяшка прилетела прямиком в висок. Я до сих пор так ясно слышу этот глухой звук, послышавшийся почти одновременно со звуком обмякшего тела, упавшего оземь. На лице отца промелькнуло что-то вроде изумления или испуга. Он, словно по щелчку опомнившись, подбежал к матери, упал на колени и приподнял ее голову, обхватив руками, что-то пришёптывая. Даже если это и было раскаянием, оно уже было бессмысленным. Её неподвижные глаза смотрели в небо, не моргая и не щурясь.
Мы с Яковом стояли в оцепенении. Сковавший мои конечности шок не позволял мне ни шелохнуться, ни произнести даже подобия звука. Наконец, пришедший в себя Яков, поднял шум, на его истошные крики начала сбегаться вся округа.
Меня же еще долго ничто так и не смогло вывести из ступора. Крики, причитания вокруг – все как будто было не со мной. Вокруг меня разросся огромный шар, он унес меня, поднял душу высоко над всей этой суетой, хотя тело мое так и стояло посреди двора, неподвижно смотря в одну точку. Я будто специально затормозила