широко улыбнулся:
– Добро. В том тебе мое слово! Укажи место, где будет веревка. Павка, отведи ее обратно, пока не хватились. Уже светает!
Ольха снова попыталась заснуть, укрывшись одеялом из удивительно тонкой нежной ткани. На душе была горечь. Вот как русы захватывают крепости, кремли, детинцы. Когда силой не взять, идут на хитрости. Если бы не предательство, что бы они сделали?
Уже засыпая, услышала смешок Бояна:
– А Павка говорил, что у девки брови – два крыла, стан же тоньше камыша… Брови – да, но в стане больше копну напоминает.
– Славяне таких любят больше, – ответил Окунь рассудительно. – У них даже о больных говорят: «худой», а когда кто выздоравливает, то, дескать, «поправился».
– Павка не славянин!
– Все мы потихоньку ославяниваемся.
Засыпая, она услышала два горестных вздоха, а перед внутренним взором уже начали возникать сперва смутные видения, потом все более отчетливые картинки, наливались цветом и яркостью. Вот она сокрушила и победила всех, а проклятого кровавого пса взяла в полон, на белом коне вернулась в славный град Искоростень. Русов вышвырнули за море, как и приходивших ранее варягов. А кровавого пса со связанными руками и на цепи привела в свой град… Нет, лучше с веревкой на шее, так унизительнее.
Конечно, казнить слишком просто. Он над ней поиздевался всласть, теперь ее очередь. Раз он пес, то пусть и сидит на цепи. Во дворе княжеского терема. Пусть все видят и… Нет, со злости кто-нибудь зарубит или проткнет копьем, ее месть умрет ненасыщенной. Его надо приковать прямо в тереме. Поближе к ее покоям, а то и вовсе возле ее двери. И убрать подальше все, чем может лишить себя жизни. Он слишком горд, чтобы жить в плену. Тем более в плену древлянки, которую ненавидит просто люто… Она все время чувствует его подозрительный и ненавидящий взор, куда бы ни шла, что бы ни делала.
А то и вовсе приковать в ее покоях. Чтобы видел, как она ложится спать в роскошную постель, укрывается мягкими шкурами. А ему бросить собачью подстилку и поставить собачью миску. И пусть видит, как она раздевается на ночь, видит ее нежное тело, пусть исходит слюной…
Уже на грани погружения в глубокий сон, когда грезы плыли сами, без ее участия, она увидела его лицо, пронзительно синие глаза, ощутила его могучие руки, он склонялся над ней и жадно смотрел в лицо… И дальше произошло настолько отвратительное, настолько недопустимое между нею, древлянской княгиней, и подлым пришельцем из-за моря, что она вздрогнула во сне, ее руки дернулись, словно пытались отстранить чужака, но грезы уже ей не подчинялись.
Ингвар подошел к пленнице. Она лежала скрючившись, поджав ноги, маленькая и жалобная. И хотя знал, что она ростом выше большинства славянских женщин, а в своем племени едва ли не самая крупная, ему показалась маленькой и беззащитной.
На лице ее застыло выражение страха, но губы улыбались, а пальцы дергались, словно она то ли отталкивала что-то, то ли притягивала к себе.
– Будь проклят день, – прошептал он едва слышно, – когда тебя увидел! Будь проклято племя, где ты родилась… Будь