аппарат, как его называл Троцкий, дал нам соответствующую линию поведения. Однако, несмотря на мои и всего начальства ОГПУ старания, несмотря на суровую дисциплину в органах и войсках ГПУ, все-таки при голосовании 45 % партийцев оказались на стороне Троцкого, и то только потому, что счетчики голосов были наши. Как потом выяснилось, в Центральном ГПУ в Москве также большинство сотрудников стояло за Троцкого, и дело дошло до того, что собрание пришлось прервать на сутки, а на следующий день вызвать из Ленинграда Зиновьева, который в четырехчасовой речи наконец убедил сотрудников ГПУ голосовать за Центральный комитет.
О том, насколько советские государственные органы зависимы от партии, показывает также следующий случай.
Предстоял большой показательный процесс в Верховном суде Туркестана. Я был избран членом суда. Судили некоего Махлина, заведующего исправдомом (тюрьмой), за то, что он, пользуясь своим служебным положением, брал взятки, злоупотреблял властью и заставлял арестованных женщин сожительствовать с ним. Кроме того – и это было главное – на Махлина поступил донос, будто он служил в контрразведке у англичан, когда те занимали Туркестан. Несмотря на недоказанность обвинения, ЦК туркестанской партии, учитывая «настроение масс», предложил вынести Махлину смертный приговор. Приговор мы, конечно, вынесли. Он немедленно был приведен в исполнение.
Руководя партийными делами, мне пришлось ближе познакомиться с полномочным представителем ГПУ в Туркестане Русановым, а потом с заменившим его Бельским.
Русанов, молодой человек лет тридцати, бывший студент Томского университета, член партии с 16-го года, был сильным, энергичным и независимым человеком, вследствие чего часто имел столкновения как с ОГПУ в центре, так и с местными властями. Он не терпел ничьего авторитета и делал все, что ему вздумается. До Туркестана он был представителем ГПУ в Закавказье, где, как рассказывал его постоянный секретарь Вивчинский, ЧК захватила однажды видного грузина-меныпевика, приехавшего из заграницы. Русанов донес в Москву, с просьбой разрешить его расстрелять. Дзержинский, который еще был жив, потребовал отправить меньшевика в Москву. Русанов, получив такой ответ, решил, что если он отправит меньшевика в Москву, то там за него похлопочут и добьются освобождения. Поэтому он отдал приказ немедленно его расстрелять, а в Москву сообщил, что, к сожалению, телеграмма Дзержинского запоздала и пришла после расстрела. Дзержинский вызвал Русанова в Москву для объяснения, но Русанов отложил выезд на несколько дней, чтобы дать Дзержинскому успокоиться, ибо знал, что тот за неисполнение приказаний может с горячей руки расстрелять его самого. Расчет оказался правильным: он выехал в Москву с опозданием и получил за свое деяние только строгий выговор.
В Туркестане Русанов задержался недолго. Центральный комитет партии, с которым он был не в ладах, потребовал его отозвания. Осенью 1923 года он уехал, а на его место прибыл Бельский, который и поныне является представителем ОГПУ в Средней Азии. Русанов же, приехав в Москву,