на различные темы. Хотя бы и такой «друг», на время рабочего дня, но всё же – не так скучно, не так вяло…
Невероятно тёплый апрель горел словно недавно зажжённая свеча, пока ещё ровным и спокойным огнем, в последующие месяцы обещая гудящее жаркое пламя. Шкловский уехал в командировку, Рябоконь отправился на обмеры. Женщины, тыкая напряжёнными пальцами в барахлившие калькуляторы, занимались подсчётами и пересчётами. Одному Гостеву не было занятия.
Юрий Петрович Гостев был плотного телосложения, с некоторым даже излишком, в детстве таких ребят дразнили «жирняком». Ещё у него было что-то со зрением: то ли близорук, то ли дальнозорок, то он ясно всё видел до мельчайшей детали, то вдруг словно пеленой какой завешивалось его зрение, так что впору было растеряться от того, что он видел перед собой: какие-то зыбкие тени, неясные силуэты, там остановившийся прохожий похож на столб, а тут дерево на девушку… Но очков он не носил. Носить очки для него означало бы быть обязанным иному зрению, сменить осанку, подчинить движения рук и ног более выдержанному, опасливому ритму, на что-то больше обращать внимание, на что-то меньше, и вот он уже будет то излишне придирчив, то невероятно рассеян, иначе: заново перемерить привычные соотношения между предметами в мире. А так, без очков, не надо ничего изменять, только ходить и щуриться. Вот он и щурился и зевал. Oжидая, когда Лида передаст ему для шифровки пачку накладных, он лениво водил карандашом по листку бумаги, рисовал рожицы, записывал (после обеда это началось): 3.26, 2.57, 2.12 и так далее, московское время, время, оставшееся до конца работы. Последние минуты уже не шли в счёт, он прекращал записи и начинал готовиться к выходу. Второй день таких занятий подвёл его к мысли, что это уже чересчур, и он принёс из дома книгу, купленную ещё зимой, случайно, в букинистическом магазине: роман Августина Гильермо Рохаса «Девонширская изменница», издательство «Прогресс», перевод с испанского. Он открыл первую страницу и начал читать:
«В беспокойстве того времени, возбуждённом совершенно рядовым событием, значительность которому была придана удивительно пагубной настойчивостью и своенравием непредсказуемой и конечно же хитроумной Делии Стоун, мне, её же коварством, была уготована особая роль. Не претендуя на исключительное значение своей определённо зловредной миссии, я всё же представляю себе лейтенанта Эдварда Гордона и его невесту Амалию Бентам не раз и не два задающихся горьким вопросом: возможно ли было признать себя неразумными и заблудшими, на коих Господь Бог наложил свою кару, ибо как иначе можно объяснить все те немыслимые повороты судьбы, бросавшие их впоследствии в такие переделки, что проще было бы сослаться на высший умысел, урок, назначение коего тогда бы пришлось искать им в самих себе, если они не хотели подвергать близкое окружение постыдной слабости подозрения. Но не в них самих дело, не в родителях Эдварда Гордона, не в полковнике Уильяме Бентаме, чей суровый нрав укреплялся доверием к плохим известиям и словно ждал малейшей