«эем» они, опуская имена и клички, довольствовались и держались на расстоянии, достаточном для обоюдных растяжек губ в виде посвящённых улыбок и ещё насмешливого шёпота.
Произнести вслух имя, положив на язык верный звук, вначале означает про себя его послушать, ведь это почти что сказать «папа» или «мама» с той нежностью, которая родителям принадлежит в домашних, без чужих глаз, отношениях, это ведь торт давно уже до тебя испечённый, часто приторный, много крема, готовое определение в почтительных свечах, которое надо понимать не умом, но сердцем; буквы в этих словах какие-то мягкие, хрупкие, почти что покаянные, будто признание в чём-то, а у Гостева мысли тяжёлые, и признаваться ему ни в чём не хочется, и вообще: думает он очень медленно, глаза почему-то виноватые, голос сразу чужой, когда вот так вдруг: «папа» или «мама». Нет-нет, тут сразу нота фальшивая выскочит, лучше как-нибудь там «па», «ма», сглотнув желанную для родительского уха и вполне законную половину, коротким ударом по семейным клавишам, словно вынырнув к ним на поверхность, показав на миг голову и снова уйдя на дно. И выходит, что если нет для Гостева никакой возможности самым близким в именах их признаться, то какой уж тут Лёша может быть или он сам, Юра. Да его бы и покоробило, если бы его, одного «эя» тот, другой «эй», назвал бы Юрой.
Он, он, он – простучали пальцы по отложенному (увы!) роману. Кто же ещё?
Гостев пересел за стол и уставился в магазинную карту.
Оч-чень большая степень вероятности. Он передёрнул плечами. «Холодно, вот и трясёт тебя». Нет-нет, тут другое. Тут женская тема сквозила, вызванивая. Вот с этим-то закавыченном «эем» (и всё же Лёшей) был как-то у Гостева случай, а значит и повод.
Собирались познакомиться. Встреча с одинокими женщинами. Первый опыт Гостева. Когда же это было, а?..
Его привели. У них там всё было договорено. Его чуть ли не впихнули в квартиру. «Здрасте», – процедил он сквозь зубы, словно желая их выплюнуть, или сигарету выплюнуть под ноги, если бы он курил, если бы стоял он, просоленный ветрами житейских морей, широко расставив ноги, демонстрируя безоглядную отвагу и ухарство, пока ему не крикнул бы тот, другой «эй»: «Эй, ты что делаешь?» Но нет, не стал он этак матросничать, безобразно тельняшничать. «Здрасте», – сказал двум принаряженным, ожидающим прихода гостей. «Добрый вечер, пожалуйста, раздевайтесь, проходите». А там, в другой комнате, край стола был виден накрытого, там горлышки уже поблёскивали. Музыка хохотала весёлая, быстрая, чтобы сразу поймать ритм, с правильной ноги ступить в комнату и не быть робким ягнёнком. «Ну что же вы стоите, проходите! Познакомимся…» – «Да-да, конечно». (Всё вниз, в лица не глядя, всё в пол.) Как от них духами несло! Перебор дозировки, возведение желания в исключительный квадрат нетерпения. Разная масть пошла фокусничать перед глазами, щипать за носы и хватать за горло. Перспективные названия флаконов: «Я жду тебя, милый», «Сюда, сюда посмотрите!» и «Мы – женщины!!» И ещё: бусы переливались на шее, на груди. Или это зубы там перекатывались, а бусы блестели в улыбающемся рту? Он (снова):