видеть… я – не видел и не мог видеть, я еще не научился, но зато теперь, уже подходя к берегам таинственной реки, дальние очертания которой теряются во тьме, я начинаю что-то понимать… я останавливаюсь у воды, клубящейся ледяными испарениями и, едва сдерживая слезы, перебираю по дням всю свою так быстро пронесшуюся жизнь: что осталось мне нынче, когда исправить какую-нибудь хотя бы и самую малую малость уже нельзя? – ничего!.. ничего не остается, я могу лишь корить да казнить себя за сделанное, а пуще того, – за несделанное, и вот: я стою на этих последних берегах и трепещу, неодетый, на колючем морозце, глядя, как косматый туман ползет по тусклой ряби воды, как медленно, с сухим шелестом, словно жалуясь – без надежды на отклик – колышется влажный кустарник, торчащий там и сям вдоль песчаной косы, и сумеречные облака нависают над дальним лесом… и вот только тут, в последние мгновения свои начинаю понимать кровь – вязкую соленую жидкость, в которую столько всего вмешивают эпохи, – кровь народов, кланов, семей, льющуюся по планете от века… она дымится на холоде и застывает багровым студнем, если случается ей быть отворенной, и тогда «отворите мне кровь!» звучит так же точно, как «поднимите мне веки!», но если она еще взаперти и бежит с глухим шумом по своим голубым руслам, то какие оркестры слышатся в ней, и какое клокотание тысячеградусной магмы! – крики о помощи тонут в ее глубинах, мелькают чьи-то головы, руки, ноги, алебарды и палаши, вот в алой пене является лошадиная морда, а вот волны вздымают обломки кораблекрушения… эта кровь пахнет порохом и дымом сожженных селений, гнойными бинтами и солдатской кашей… вспаханной снарядами почвой и прогорклым потом ржавых шинелей, но… в тот же час пахнет она липовым цветом, свежим сеном, речными водорослями и нагревшимися на солнце соснами, женским телом, распаренным в банной неге, и кожею младенца, садовым яблоком, смородинным листом да новогоднею мандариновою коркою… и так, оставляя уже окончательно свои путаные мысли и машинально включаясь в реальность, Артем хотя и с трудом, но все-таки пробился к выходу, откуда всякую песчинку выносил на перрон поток людей, – здесь, едва успев осмотреться, герой с ходу ввинтился в плотную толпу и с трудом протиснулся к поезду, штурмом взял тамбур и увидел себя как бы со стороны в набитом озлобленными людьми вагонном коридоре, – искать себе место было бессмысленно, и Артем сиротливо притулился на краешке сиденья в самом последнем купе, – возле туалета, благоухающего с победительным торжеством… умостившись и обняв свой рюкзак, Артем приготовился пережить как-нибудь далекий неприятный путь, который ранее преодолевался с весельем и даже вдохновением, потому что в прежние, особенно еще советские годы, бывал он наполнен ядреною водкою под сальцо с чесночком и душистой чернушкой, вечерним чаем в неизменных железнодорожных стаканах с металлическими подстаканниками, задушевными разговорами да русско-украинскими припевками, которые были одинаково любы всем без исключения пассажирам, мирно коротающим время в недальнем пути… а теперь… теперь Артем сидел стиснутый с боков потными, всклокоченными людьми с опрокинутыми лицами и думал: а удастся ли вообще доехать до Москвы? он так устал от событий и страха последнего времени, что сонный морок напал на него еще до отправления поезда: мутными глазами Артем глядел вокруг и чувствовал себя попавшим в какие-то давние события, виденные когда-то в кино, – в старых фильмах о злобных белогвардейцах и благородных красных героях; он сидел и с недоумением смотрел в окно: толпы беженцев продолжали штурмовать вагоны, – небритые мужики с горящими глазами, какие бывают обычно у лихорадящих больных, расталкивая толпу, пропихивались к вожделенному поезду и грубо оттесняли растрепанных баб, истово обнимавших младенцев… бабы истерично выкрикивали что-то и все пытались приблизиться к зияющим вагонным тамбурам, но это им плохо удавалось… над головами беженцев, волнуемые непредсказуемым людским потоком, плыли узлы, чемоданы, баулы, и сложенный алый зонтик протыкал пространство, явственно слышался отборный мат и издалека, со стороны локомотива доносились женские крики, в которых звучало столько отчаяния и страха, сколько звучит иной раз на пустыре подозрительной окраины, куда прохожий лишний раз и не забредет, опасаясь быть биту, а вот занесет же черт, помогая сократить дорогу, и как раз услышишь вопли жертвы, подвергаемой насилию… и все это грозное электричество, скопившееся в недрах безумной толпы, искало выхода, и может быть, некто, зажатый со всех сторон потными телами, сжимая в отчаянии липкую рукоятку пистолета, притаившегося в тайном кармане пропотевшей насквозь блузы, лишь только ждал очередного приступа безумия, чтобы выхватить оружие и, яростно размахивая им, начать расстреливать дрожащее от зноя небо… и Артем вовсе не удивился бы, услышав выстрелы, потому что они – принадлежность и непреложная необходимость любой войны человека с человеком… тут поезд дрогнул и завыла сирена локомотива, в которой тоже слышались ноты безумия и безысходной скорби… толпа колыхнулась в бессильном порыве и заголосила, волнуясь… поезд медленно тронулся и… поехал… кто-то еще пытался повиснуть на подножках, уцепившись за по ручни, но почти никому это не удавалось, люди срывались и кричали что-то вслед набирающему скорость поезду и счастливчикам, которым судьба улыбнулась несмотря ни на что, вслед машинисту, глухими ругательствами сопровождающему начало движения, и судьбе,
