кто “ниже” тебя и беднее. Объект их внимания – исключительно внешний материальный мир во всей своей разновидности. Пассионарностью в их среде, повышенным интеллектом или духовностью даже и отдалённо не пахнет… Больше скажем. Люди-пассионарии, руководствующиеся идеальными ценностями и высшими идеалами, тратящие свою энергию “не туда”, в направлении, обратном вектору инстинкта, – эти люди являются их ненавистниками кровными и врагами, которых они “не видят в упор” и глубоко, всем естеством презирают…
Прирождённому идеалисту Стеблову всё это было сильно не по нутру – такое радикальное несовпадение ожидаемого с действительностью, с тем, что он увидел и понял в итоге, что взамен получил. Он ведь так круто с прошлым порвал после разгрома ГКЧП и бросился в новую жизнь не для того, конечно же, чтобы душу свою продать, или же, в лучшем случае, продолжать марать её дальше. А, наоборот, чтобы спасти её от прежней советской интеллигентской проказы – тунеядства, безверия, праздности. Он делом мечтал заняться – серьёзным, настоящим, большим, которое бы всецело захватило его опять, себя самого уважать и ценить вновь заставило. Как он уважал и ценил себя прежде, когда в Университете учился, диссертацию там писал, к вершинам Духа тянулся.
А тут вдруг выяснилось довольно быстро, что демократическая проказа оказалась ещё сильней: она разлагала и уничтожала его куда больше и куда стремительнее. С утра и до вечера у него был только бизнес один на уме: приход и расход, понимай, дебет-кредит, товар неучтённый, левый, – а на всё остальное ни времени и ни сил уже и не оставалось.
Смешно сказать, но за время работы в торговле, начиная с осени 91-го года, он пропустил фактически всё, что творилось в родной стране: не читал ни книг, ни газет, не смотрел совсем телевизор. Только шуршащие деньги домой мешками таскал и считал, и потом валялся без чувств, восстанавливался от торговли. Стоять целый день на ногах, как выяснилось, был крайне утомительный физический труд, убивавший в нём всё человеческое, всё живое. Он тупел и серел на глазах, будто бы в тёмной одиночной камере запертый деградировал… И конца и края не просматривалось впереди этому ежедневному самоуничтожению и деградации – вот главное-то! что было ужасно и пугало больше всего, заставляло ночами не спать и про судьбу свою думать и думать. И мысли ночные его получались безрадостными и тяжёлыми.
Он-то, наивный, в торговлю надолго пришёл, и пришёл побеждать: у него не было за душой запасного места работы… А теперь выходило, что напрасно пришёл, напрасно послушался соседа-баламута Кольку. Ибо какое-то время побыть в этом торговом вареве, денег подзаработать, семью накормить – это ещё можно было бы как-то перенести, скрепя сердце, на это он был бы ещё согласен. Но связывать себя с грязной и чуждой торговлей навечно, как теперь выяснялось, дни, что осталось прожить, ей одной посвящать! – нет, для него уже ближе к весне подобная перспектива становилась просто невыносимой…
А