Дмитриевна встала и подошла к окну. Белая июньская ночь заливала город призрачным, таинственным светом, и он казался бледным от волнения – таким же, какой сейчас была она сама, раненная любовью.
Она всегда чувствовала себя достойной настоящего счастья – счастья любить и быть любимой, и ее не смущало, что время шло, а оно, это настоящее, подлинное счастье, пока не появлялось в ее жизни, и она жила только музыкой, только песней…
– Настя, ты что это не спишь? – Из-за полуоткрытой двери послышался голос матери. – Ты же знаешь – тебе нельзя переутомляться. А то завтра, не дай Бог, голова кружиться будет. Так что, голубушка, сделай милость, прикрути ночничок – да в сон.
Заботливая Мария Тихоновна тревожилась за дочь не без оснований. Вон какая она тоненькая, хрупкая. Талия – на зависть всему Петербургу. Отдыхать ей надо, больше отдыхать, а она все сидит, все думает о чем-то. Пела-то часа четыре кряду – что публика ни попросит, все исполняет, и отказать она считает себя не вправе, даже несмотря на усталость. Совсем себя не бережет.
– Случилось что-нибудь? Ты сегодня какая-то сама не своя.
– Да нет, не беспокойтесь, мама, я сейчас лягу. Допью последнюю чашечку – так приятно мятой пахнет.
Конечно, случилось! Давно остывший чай стоял на столе нетронутым. Такое случилось, что и сказать нельзя. Если бы кто-нибудь ей сказал, что так бывает и что так произойдет с ней, она бы просто не поверила.
Бискупский. Фамилия показалась ей знакомой. Где-то в газетах промелькнула. Ну да, вице-губернатор Томска. Значит, Василий Викторович его сын? Прижаться к нему и забыть обо всем на свете. О том, что ей уже тридцать три года и возраст наивной романтики давно позади. О том, что она признанная звезда столичной сцены. О том, что весь Петербург каждый день говорит о ней. Вообще забыть о том, что было, о том, что она когда-то давно была влюблена. Была ли? Ей показалось, что такого не существовало и в помине. Есть только он. Он один. И все.
В углу комнаты теплилась свисающая на длинных цепях лампада в виде фарфорового херувима, взмахнувшего крыльями, – личико белое до голубизны, почти прозрачное, нежное, не то юношеское, не то девическое. Нет, все же девическое, так как на шейке херувима висел голубой медальон. И такого же светло-голубого, самого ее любимого, богородичного, цвета были распахнутые крылья.
Слабое мерцание освещало позолоченную резьбу старинных киотов с их причудливыми цветами, виноградными гроздьями и листьями с резными краями. Наверху большая икона Спаса Нерукотворного, Его светлый лик, чудесным образом проявившийся на белом, окаймленном зеленой полосой плате, первое, что она видела, открывая утром глаза. Под ним – Казанская Богоматерь, оклад которой увешен переливающимися жемчужными нитями. Рядом – Николай Угодник, и еще Спаситель, и еще Богоматерь.
Уголок был особый, теплый, намоленный – Анастасия Дмитриевна никогда не ложилась спать, не прочитав молитвы, и утро она всегда начинала и день заканчивала с обращения