е порога явно целесообразные с военной точки зрения предложения. Интересно, что Блюм, попав в фашистскую тюрьму после разгрома Франции, написал мемуары, в которых он признал своей большой ошибкой то, что он не поддержал в свое время де Голля. «Возможно, – писал он, видимо, переоценивая и его план, и свою ошибку, – войны удалось бы избежать, если бы была осуществлена система де Голля».
Она не была осуществлена. Де Голль ничего не добился. Упрекать его самого за провал плана бронетанковой ударной армии нельзя; он делал все, что можно, и даже многое из того, что в его положении согласно обычному представлению делать нельзя. Когда, по всеобщему мнению, у него уже не оставалось никаких шансов на успех, он все же продолжал борьбу с упорством и верой Дон Кихота. Видно, не зря карикатуристы изображали его верхом на Россинанте. Своей высокой тощей фигурой де Голль внешне действительно напоминал традиционный образ знаменитого рыцаря. Но только ли внешне? С одной стороны, он нашел во многом очень верное средство укрепления безопасности Франции, он ясно предвидел ход событий, проявив при этом исключительную трезвость, глубину мысли и чувство реализма. Но его прозорливость в военных делах, в оценке внешнеполитических перспектив Франции сочеталась с удивительной на первый взгляд слепотой в понимании характера и смысла того официального военнополитического курса, который служил препятствием на пути создания бронетанковой ударной армии.
Он объяснял этот курс «слепотой политического режима, занятого всякими пустяками», «обстановкой невероятной апатии» и «глубочайшим национальным самоотречением». В действительности «слепота», «апатия», «самоотречение» были лишь внешним покровом глубоко классового характера буржуазной политики. Петэн, Вейган и другие люди устарелых военных взглядов гораздо лучше выражали эту политику, чем самоуверенный малоизвестный подполковник с его новыми и смелыми идеями. Поэтому он совершенно закономерно оказался изолированным от родственной ему социальной среды, в которой националистический дух начала века окончательно уступил место классовому страху, затемнявшему разум. Может быть, де Голлю следовало энергичнее добиваться поддержки в другом лагере, среди левых, выражавших теперь патриотические и антифашистские настроения народа? Но в тех условиях это оказалось невозможным для человека столь консервативного склада. Только какието совершенно исключительные обстоятельства могли заполнить пропасть, отделявшую его от народа. А для этого время еще не наступило.
В безуспешной борьбе де Голля за военную реформу впервые обнаружился смысл драмы его жизни. Он часто будет одиноким, изолированным даже от тех, кому он не только не изменял, но, напротив, служил необычайно верно. Пока это приносило ему лишь разочарование и горечь поражений. Другой повернул бы к конформизму, сулившему успешную карьеру, но, конечно, исключавшему особую судьбу, без которой де Голль не видел для себя смысла в жизни. Вот почему