ты жив? – скатился по лестнице возбужденный Окулинич.
– Жив твой командир, жив… – прохрипел Звягин, усаживая на ступени дуреющего от боли капитана. – Рома, помоги его вытащить. Подстрелили наше ясное солнышко…
Павел мог сам передвигаться, но каждый шаг давался с трудом. Его вывели во двор, посадили на пустой ящик. Подбежал красноармеец с заплечной медицинской сумкой, разрезал рукав, начал священнодействовать. Павел терпел, закусив губу, попутно осматривался. Последних раненых благополучно добили. По устоявшейся в войсках традиции, эсэсовцев в плен не брали – слишком много горя принесли они людям. Барон Лихтенберг стал исключением. Его подняли, потащили, награждая тумаками, на «лобное место». С надсадным ревом во двор въехала «полуторка», ее встретили приветственными криками. Барону связали конечности, швырнули в кузов без излишних воинских почестей. Смирившись с поражением, он даже не пытался отстаивать свое имущество и несуществующие права. Несколько солдат под командой старшины зачистили замок – там могли скрываться недобитые эсэсовцы. Прогремела очередь на втором этаже. «Готов! – задорно выкрикнул молодой боец. – В платяном шкафу спрятался!» – «Там и оставь его, – посоветовал кто-то из товарищей. – Пройдет полгода – будет скелет в шкафу!» Больше никого не нашли. В замке было шаром покати – все ликвидное имущество давно вывезли или же погрузили в ящики. Повсюду валялись тела. А у красноармейцев обошлось без потерь, фактически пострадал лишь один капитан Верест. Это было досадно и обидно. Солдаты подходили к продырявленным грузовикам, с любопытством поглядывали на складированные ящики.
– Командир, посмотрим? – поинтересовался Звягин.
Еще бы не посмотреть! Зачем тогда страдал? Павел кивнул, и красноармейцы обступили штабеля – как будто это был их собственный клад! Прибежал водитель с выдергой, взялся за работу.
– Эй, мужики, а ну, разойдись, ничего не трогать!.. – прохрипел Верест. Он тоже полез в первые ряды с больной рукой, не мог оставаться в стороне.
А в ящиках все было, как в сказке! Все бережно уложено, упаковано – с немецкой аккуратностью и педантичностью. В двух ящиках – архивные документы до самого верха. Павел, морщась, пролистал пару папок. Бросились в глаза штампы администрации концлагерей Аушвиц, Дахау. Таблицы, столбики цифр, убористая машинная печать. К черту эти архивы, пусть специалисты разбираются, кого и сколько… В других контейнерах лежала посуда, украшенная готическим орнаментом, какие-то вычурные серебряные кубки, бокалы. Трещали крышки, отдираемые от ящиков, восхищенным взорам представали золотые и серебряные слитки, переложенные листами фанеры, многочисленные монеты из тех же благородных металлов, ювелирные изделия в отдельных картонных коробках – переливающиеся на солнце колье, ожерелья, перстни…
– Живут же люди… – сокрушенно вздохнул кто-то. – А мы на заводе, блин, от звонка до звонка, до получки недотягивали…
– А ну, отставить завистливые вздохи! – нахмурился молодой