, два отставных полковника в солидных годах – Борис Александрович и Станислав Сергеевич. У обоих было одно и то же профессиональное выражение лица – одновременно цепкое и любезное. Егор вышел следом за ними в прихожую, успев заметить, как младший из них, Станислав Сергеевич, надев шапку, по привычке попытался посмотреть в зеркало. Зеркало, как полагается, было занавешено, и полковник метнул пристыженный взгляд через плечо, на открытую дверь в гостиную, хотя тем, кто там оставался, явно было не до происходящего в прихожей.
Борис Александрович, худой, жилистый и невысокий, с каким-то угловатым черепом и редким коротким ежиком волос, притянул Егора за плечи к себе и тихо прогудел ему в ухо:
– Ничего, мужик, все нормально. Дети и должны хоронить отцов.
Егор что-то невнятно промычал в ответ: охоты развивать тему у него не имелось.
Станислав Сергеевич, смирившись с отсутствием возможности проинспектировать собственный облик, решил внести свою лепту в завершение поминального ритуала:
– Земля ему пухом, как говорится… Как настоящий чекист умер, двадцатого декабря. Ты можешь им гордиться, сынок.
Егор снова промолчал: то, что отец, в свое время занимавшийся в органах госбезопасности какими-то физиологическими исследованиями, умер именно в день создания ВЧК, не казалось ему особым поводом для гордости. Тем не менее, эти два полковника были, в сущности, единственными отцовскими друзьями с давних пор, и все эти банальности им вполне можно было простить. В конце концов, кто им Егор, чтобы они вдруг начали подыскивать специально для него какие-то особые слова? У них свое горе, у него – свое. Помочь ему они всегда помогут, если понадобится, но для них он всегда был не более, чем сыном их друга Коли Силакова. Бывает, конечно, когда друзья родителей оказываются детям почти что вторыми папами или мамами, но в их случае этого не произошло. Да и вообще – большой вопрос: может ли сотрудник этих самых чертовски важных для страны органов по-настоящему дружить с кем-то из тех, чью безопасность охраняет – будь он хоть ученый-исследователь, хоть шпион, хоть кадровик? Впрочем, кто знает, что творится в их вежливо улыбающихся и внимательно наблюдающих головах…
Полковники обняли Егора на прощание, поцеловали руку вышедшей их проводить Марте Оттовне. Она, как и положено даме из хорошей немецкой семьи, даже не прослезилась, но обняла обоих мужчин чуть более порывисто, чем это было бы на прощании после обычной вечеринки.
Заперев за ушедшими дверь, Марта Оттовна все с тем же достоинством настоящей леди ушла в ванную. Егор тоскливо проводил ее глазами: он точно знал, что плакать мать не будет – ни сейчас, на людях, ни потом, в бывшей супружеской, а нынче перешедшей в ее безраздельное пользование спальне. Наверное, для нее это так же невозможно, как выругаться или попудрить нос в метро. Воспитание мать получила хоть и не слишком соответствовавшее советским реалиям второй половины двадцатого века, но зато вполне отвечавшее представлениям ее родителей, поволжских немцев, о порядочности и правилах приличия. Завтракали и ужинали в доме всегда в одно и то же время, стол, покрытый клеенкой, считался вопиющим нарушением всего, чего можно, а в ушах у Марты Оттовны даже рано утром в воскресенье красовались серьги, прекрасно гармонирующие с цветом ее домашнего туалета – не халата, упаси Бог, а именно туалета. Голос в доме мог повышать только отец, да и ему для выражения самых что ни на есть сильных чувств вполне хватало изысканной язвительности. Мать же всегда была воплощением хорошего тона, светских манер, надежности и дружелюбия – словом, идеальная женщина. Интересно, а отец-то хоть раз видел ее взлохмаченной и с горящими глазами?..
Егор отогнал от себя неподобающие в данной ситуации мысли и собрался уже было вернуться к оставшимся немногочисленным гостям. Не тут-то было: в прихожую вышли сослуживцы отца на его нынешней работе. Хотя теперь уже не на нынешней, а просто на последней…
Он с внутренней обреченностью приготовился к новой порции соболезнований. Ну почему, скажите на милость, человечество не соизволило придумать каких-то нормальных слов, которыми можно было бы разговаривать в подобных ситуациях?! Ведь понятно же, что почти все из тех, кто сегодня собрался на кладбище, а потом пришел на поминки, действительно горюют. И отца они на самом деле любили, и восхищались им, и мать с Егором они жалеют – но слова при этом произносят какие-то картонные. И кому от этих слов должно стать легче?
Но слова, к удивлению Егора, были произнесены довольно неожиданные:
– Извините, Егор Николаевич, мы понимаем, что сейчас не слишком подходящий момент… Но у нас время не очень терпит, поэтому вы уж нас простите… Дело в том, что мы бы хотели забрать все рабочие материалы отца. Исследования-то продолжаются, вы понимаете… Да, и еще, конечно, его ноутбук. Вы не возражаете?
Высокий лощеный человек, произнесший эту тираду вполне спокойным и уверенным голосом, несколько контрастировавшим с избытком извинений в словах, был Егору совершенно незнаком – в отличие от самого давнего отцовского друга Виталия Игоревича Черепанова (в просторечии дяди Виталика, каковым он был для Егора