Вахтангу звонок дался нелегко.
Потом действительность стала проявляться отрывистыми клипами. Мы с Жанной в такси. Вот уже зал аэропорта Шереметьево. Ко мне бросается моя приятельница, которая приехала туда раньше нас: «Есть один билет в Сочи на рейс через час. Жанна, где ее паспорт?». Я не помню, как проходила паспортный контроль и досмотр. Вздрогнула и покачнулась, когда услышала, как ребенок громко закричал на весь зал: «Мамочка, посмотри на меня!». Меня никто никогда не назовет мамой… Мамочкой…
Я тогда не подумала, почему же никто из подруг не полетел со мной? Почему я в полубреду оказалась одна? Мне кажется, в зале вылета я ходила вдоль огромного стекла, за которым виднелись самолеты, и, наверное, пугала людей своим видом зомби.
Жанна потом рассказала мне, что услышала объявление диспетчера: «Веронику Полынину просят срочно пройти на посадку». Нашла дежурного, показала мою фотографию в айфоне, и он по снимку разыскал меня в зале. Я помню, кто-то в форме взял мою руку, провел по коридору-рукаву в самолет, усадил на место, дал воды.
Потом мы летели сквозь облака, и я гадала, не на одном ли из них сейчас моя Поленька? Пыталась даже рассмотреть ее, понимая, что схожу с ума – и совсем не боялась этого, даже хотела, чтобы мозг отказал, чтобы не было так больно и жутко. Я задавала Богу вопрос «За что?» и в безумстве молила, чтобы самолет разбился. И ощущала себя самым несчастным человеком на Земле. Может, так оно и было.
Внутри меня бился неслышный истеричный вопль, я его чувствовала, он кромсал и рвал меня, душераздирающий и дикий, как на картине Эдварда Мунка «Крик». Мне вдруг вспомнилась эта жуткая картина, наверное, потому, что на днях видела сюжет: она продана за немыслимые миллионы долларов. На ней отчаянно кричит все – искривленный рот страшного существа, кровавое небо, рваные облака. А сейчас я сама словно превратилась в этот мунковский сумасшедший безмолвный смертный крик. Я не ощущала себя живой. Мне казалось, меня уже нет. От меня остался лишь этот отчаянный неслышный вопль, звучащий в пространстве инфернального ужаса. Я впервые почувствовала, что значат эти слова на самом деле – инфернальный ужас, раньше казалось – литературное преувеличение. Но нет, это не метафора, это – явь, кошмарная реальность. Я ведь теперь знала, что такое инфернальный ужас, что ад для женщины – потеря ребенка.
Глава 3
В Сочи лил дождь. Он плакал вместо меня – слез по-прежнему не было. У трапа встретили Аня и дочкина подруга. Я даже не задалась вопросом, как им удалось подойти к трапу.
Мы поехали по новым, построенным к Олимпиаде дорогам в похоронную службу.
– Есть еще погибшие в доме? – спросила я Аню.
– Только Поля, – проговорила она и заплакала. – Инсульты, инфаркты, но погибших больше нет.
– Во сколько это произошло?
– Поля погибла в четыре утра, – сквозь всхлипы произнесла Аня.
Я вспомнила, что в четыре утра почувствовала какой-то тревожный толчок и проснулась.
– Она… мучилась? – выдавила я.
– Нет, она заснула