семейное умалчивание, которое дает больше пищи для растущего сердца, чем всякое слово, подсказывало им, что они клеймены особым тавром, помечены невидимым знаком, который непременно выявится при нужном освещении. Присутствие их в фашистском отряде было настолько же неуместным, как присутствие (возвращаясь к мистериям) настоящего черта среди прикинувшихся чертями крестьян – пусть черта давно утратившего свою сатанинскую суть, черта, такого же, как все, ничем не худшего, уже десять поколений не имеющего никаких связей с геенной огненной, черта, которого бы и сами слуги дьявола не признали за своего.
Стоит ли говорить, что наши всегда побеждали? Никакого уговора не было: просто фашисты чувствовали, что должны проиграть. Такой ход событий был заложен в нас крепче всякого генетического кода. Он подтверждался всем устройством нашей Вселенной – книгами, фильмами, учебниками, салютом в День Победы. Те, кто участвовал в премьере нашей мистерии, наверняка хотя бы раз и хотя бы на миг сомневались в победе, варясь в каком-нибудь котле, мучаясь в каком-нибудь плену. Нам же, эпигонам истории, сомнения были чужды.
Сева появился в самый разгар этих мистических сражений с вселенским злом – в середине июня. Он вышел из подъезда, высоченный, стройный, в черной куртке из кожзаменителя. Ветер играл его белыми жесткими волосами, глаза сверкали, как два осколка вечного нордического льда, – и не таяли, не хотели таять, несмотря на тридцать градусов в тени. Теперь я назвал бы его лицо лицом Зигфрида, но тогда я еще ничего не знал о Зигфриде и только почувствовал, что это лицо особое, такое, каких мне еще не доводилось видеть. Отмеченное лицо.
Сева держал на поводке большую немецкую овчарку. Как ни странно, собаку звали Блонди. То, что у его пса оказалась кличка другой собаки, кости которой уже давно сгнили где-то в германской земле, стоит отметить особо; в моих рассуждениях мне еще придется вернуться к совпадениям.
Неторопливо, с особой выправкой, он двинулся к нам. Мы стояли, неловко сбившись в кучку, и нам почему-то не давалось то напускное и презрительное пренебрежение, которое было заготовлено в нашей стае для чужих волчат.
Сева подошел и, не здороваясь, сказал своим чудным завораживающим голосом, в котором звенел металл уверенного приказа:
– Играть будем?
Мы не могли ему отказать. Как это ни поразительно, Сева никогда еще не играл во взятие Рейхстага. В маленькой военной части, где до переезда в наш город служил Севин отец и где Сева провел последние пять лет, у него не оказалось ровесников, поэтому он не был знаком с большинством дворовых игр той эпохи.
Мы охотно объяснили Севе нехитрые приемы игры и немудреную топографию нашего двора и окрестностей. Он молча слушал и заговорил только тогда, когда мы закончили. Слова его потрясли нас.
– Я буду главным фашистом, – сказал Сева.
До тех пор мы ни о чем подобном не помышляли. Фашистское воинство нашего образца больше напоминало штурмовую бригаду испанских анархистов