в Германию, право. Приблизительно о тех же материях трактовал мне Буле.
Каверин искренно удивился:
– Да? Я об этом не знал.
И, сунувши книгу под мышку себе, потянулся к бутылке, снова налил полный стакан:
– Однако с тех пор я хочу только того, что могу.
Он прищурился, слегка согнув правую ногу в колене, несколько избочась:
– Но позволь, чем же не угодил тебе в таком случае Бенжамен Констан?
Каверин прополоснул вином рот и сокрушённо вздохнул:
– Видишь ли, в детстве невинном я был препылко влюблён в героев Плутарха[39], как, впрочем, и ты. Герои Плутарха во мне воспитали дух свободы, республики, героизма, народоправия, и вдруг мне хотят доказать, что в те времена личная независимость приносилась в жертву общему благу, что свобода общего оборачивалась для отдельной личности деспотизмом. С этим я согласиться никак не могу, хоть убей.
Думая о том, что в душе Каверина довольно и благородства, и трезвости, и ума, то есть того, что в совокупности составляет человека достойного, однако всё-таки не хватает чего-то ещё, чтобы Каверин возвыситься мог до величия, и вместе с тем как сложен, в сущности, человек и как труден, запутан его краткий путь на земле, и также о том, что чем проще и подлей человек с одной трезвостью, без сильного ума, без благородства души, тем легче, привольней живёт посреди нашей подлости, он задумчиво возразил:
– С этим можешь не соглашаться, но Констан, кроме того, говорит, что свобода нового времени не может быть свободой древних республик, что нынче свобода личности требует системы гарантий, которые обеспечили бы безопасность, не зависимость от произвола властей, что гарантии эти заключены в свободе печати, поставленной вне любых посягательств благодаря суду присяжных, в ответственности министров, в особенности младших чиновников перед тем же судом, это как?
Каверин бросил книгу на стол:
– Суд присяжных сам должен быть независим и неподкупен, а до такой благодати в России так далеко, что об этом далее не хочется думать, не только что толковать. Все подкупны, чёрт побери. Что у нас близко, вот в чём нынче важный вопрос?
Он слегка пошутил:
– Если я справедливо понял тебя, у нас близко одно: бесчестно вести себя в отношениях с правительством честно и честно обращаться с ним так же бесчестно, как оно изволит издеваться над нами.
Каверин, закинувши голову, громко захохотал, внезапно поднялся и крепко обнял его, говоря:
– Прощай, брат, мне пора.
Он опешил, безвольно подставляясь под поцелуи.
– Что вдруг? Ты куда?
Каверин уже был в сенях.
– Карета ждёт, а так никуда.
Накинул плащ, нахлобучил фуражку, и как появился внезапно, точно так же внезапно исчез.
Александр остался один. Мысль Каверина об отношении к власти не оставляла его. В самом деле, не сказаться ли по русскому обычаю в нетях? Благоразумно, что говорить!