все живое. То живое, что, не задумываясь, превращает в мертвое себе подобное.
– Что там, Фридрих? – Людвиг вытер вспотевшее лицо платком и улыбнулся взошедшему солнцу.
– Село, господин оберштурмфюрер, – поежившись, ответил штурман СС, кивнув на дымящиеся полуразрушенные деревянные лачуги.
– Нам что-нибудь оставили варвары Франца? – Он поскрипел кожей перчаток.
– Там один сброд… Деревянный сарай с края села, – вместо Фридриха ответил Хельмут, появившийся с другой стороны.
– Не скажи, мой юный озорник, много самородков было взращено из грязи – как природой, так и историей. В переносном смысле слова. – Людвиг взглянул на покрытое оспинами лицо Хельмута, поглощающего молоко, и улыбнулся. – Ты как-то быстро привык к русской кухне. Это может сыграть с тобой злую шутку.
Хельмут, оторвавшись от крынки, взглянул на командира, затем на показавшего кривые зубы Фридриха и, отбросив сосуд в сторону, запрыгнул в коляску мотоцикла.
Они стояли перед ним, прижимаясь друг другу. Дрожащие от страха. Словно овечки перед ведущим на бойню. Страх в глазах взрослых. Непонимание во взглядах жмущихся к ним детей.
Людвиг ходил вдоль толпы людей. В основном женщины и дети. Старики. Сзади рвали поводки собаки. Их успокаивали солдаты. Дыхание и скрип кожи его сапог и перчаток.
Какая палитра красок! Он любил смотреть в эти наполненные криком отчаяния и обреченности глаза. Если бы природа дала ему возможность писать, он выложил бы их оттенки на холстах в абстрактных формах. Будучи композитором, он смог бы дать каждому оттенку глаз свое сочетание нот, и получилась бы мелодия. Но он был солдат… И цвет наполненных слезами глаз людей менялся в свете зажженных по его приказу горелок огнеметов.
Людвиг присел перед маленькой девочкой, прижавшейся к своей матери. Косички светлых волос, голубые глаза. Бледная кожа. Она напомнила сестру. Именно такой он помнил ее, стоящую возле его кровати.
Людвиг взял крохотную ручку в свою, облаченную в черную кожу руку и посмотрел ребенку в глаза. Мать, взвыв, инстинктивно отдернула ребенка. Зароптала толпа. Запричитали старики. Раздался плач. Людвиг поднялся.
– Она должна жить… – на отвратительном русском произнес он.
Женщина подняла дочь на руки. Прижала к себе и, прошептав что-то в ухо дочери, отдала его в руки Людвига. Ребенок, не понимая, прижался к нему. А он, развернувшись, уходил прочь. Усилился плач и крики. Людвиг уносил с собой не только девочку – он уносил надежду.
Он увидел, как вспыхнуло пламя, отразившееся в глазах ребенка. Раздались крики. И стук сердца маленького существа, сжавшегося в комок.
– Хельмут!
– О мой бог! Это совсем ребенок… – принимая из рук командира девочку, произнес штурман.
– Мы на войне! Здесь не место соплям, ты солдат Вермахта. Боле того, солдат элиты СС. Займись ею!
– Да, мой оберштурмфюрер!
Людвиг, развернувшись, смотрел на полыхающий деревянный остов сарая. На