все так же лежит внутри папки. – Значит, тогда у меня больше нет вопросов.
– Так что, это все? Выяснили причины аварии?
– Виктория, банально, но это тайна следствия, – мужчина вытягивает, наконец, ладонь из папки. В пальцах зажат светлый прямоугольник.
Меня потряхивает, но я стараюсь держаться достойно и не подавать вида: все еще материально ощущаю на себе взгляд синих глаз.
– Но…
– Если что-то вспомнишь, ну, мало ли, – он протягивает карточку, и я вижу, как она ныряет мне в пальцы. Мужчина оглядывается на окна. – Все, Крылова, мне пора. Нужна будет помощь – свяжись со мной, но надеюсь мы больше никогда не свидимся.
– Спасибо, – тихо говорю я и провожаю следователя взглядом.
Пестов идет покачиваясь. Одну руку прячет в карман брюк, под мышкой второй торчит затертая кожаная папка. Следователь уходит и забирает с собой последнюю надежду расставить все точки… Почему я смолчала? Почему не призналась?
Я гляжу на визитку: глянцевая поверхность, на ней – выпуклые буквы и полное имя следователя, чуть ниже номер телефона. Кручу ее. С обратной стороны ничего нет, только солнце переливается в глазури крашенной бумаги.
Догнать его! Сказать все, признаться! Кто-то должен мне помочь. Я подрываюсь, но замечаю движение в окне нашей палаты. Не смотрю туда, заворачиваю к корпусу и ныряю под навес, чтобы скрыться из виду. Марк что-то знает. Сейчас я в этом уверена. Так что же случилось «до»?
Следователь скрылся за воротами больницы. Мне страшно. Я дрожу от страха и ярости, напоминая себе мошку, которая попалась в липкую ловушку. Как же точно выразился этот тощий парень в коридоре: «Ты – насекомое в сачке!».
И здесь же вспоминаю, что про родителей Пестов мне так ничего и не ответил. Почему никто не ищет меня? Почему за три или четыре дня никто не навестил? Стоп! Кто-то приносил фрукты!
Я взбегаю по лестнице и ищу Марину. Но ее нигде нет. Делать нечего: возвращаюсь в палату. Нужно поговорить с этим несносным Марком, может получится что-то выяснить. Страшно, но выхода нет, придется как-то выбираться из этой нелепой бутылки с узким горлышком.
Зуев как раз осматривает «мужа». Здороваюсь кивком с врачом и смущенно прохожу в комнату, направляясь к окну.
– Вика, сюда иди, – Бенедикт Егорович снимает стетоскоп и пересаживается на мою сторону кровати.
Я, нервно сглатывая, смотрю на Марка. Он опускает футболку, пряча под ней богатырскую грудь, перевязанную бинтами. Меня передергивает от одной мысли, что он касался ночью моего тела.
Сажусь.
– Приляг, – доктор смотрит исподлобья, стреляя в меня змеиным взглядом. Я медлю. – Вика, давай, у меня еще пол отделения ждет.
Покорно ложусь.
«Муж» пересаживается и оказывается ко мне лицом, словно нарочно.
– Футболку, – говорит врач, а меня пробивает током ужаса.
Закрываю глаза от беспомощности. Закусываю губы и обнажаю грудь. Я знаю, что Марк смотрит. Знаю, и не могу ничего поделать. Покоряюсь.
А вдруг мы, и правда, муж и жена и три года жили душа в душу, а все остальные