Нобелевской премии, или все-таки имел место плагиат?
Барбос не счел нужным скрывать своего скепсиса.
– Товарищ Шолохов почти пятьдесят лет врал всем (если допустить, конечно, что автор не он и он действительно врал). И вы думаете, что сейчас, в результате даже десятиминутного включения с того света он вдруг возьмет и перед всеми прилюдно расколется?
– Но профессор Остужев утверждает, что, согласно его исследованиям, духи не могут врать! Они всегда и все время говорят правду и только правду!
– А он проверял? Он что, на детектор лжи их, что ли, сажал?
– Значит, вы, Борис Аполлинарьевич, считаете, что гости из загробного мира способны лгать?
– Врут – все, – довольно мрачно процитировал Чуткевич известный сериал.
– Но, может, и тем лучше! Пусть призраки тоже лгут! И тогда Михаил Александрович в интимнейшей беседе с Землей заявит нам, что – да, именно он является единственным, безраздельным и непосредственным автором самой знаменитой своей книги. Правда это или нет – дело десятое. Главное – он это сам произнесет! На всю страну. Кода! Кульминация! Вся телепублика заходится в пароксизме патриотизма! Нет, нет, не врал великий русский прозаик! Зря на него возводили напраслину различные явные и скрытые недоброжелатели! Диссиденты и антисоветчики! Все писал он сам, своей юной, гениальной, двадцатитрехлетней рукой!
Лицо Барбоса стало выражать крайнюю степень неудовлетворенности. Если бы его таким увидела его секретарша Инна – да что секретарша, любой сотрудник его телекомпании, – он или она непременно затрепетали бы. Воистину затрепетали бы, и было отчего. Потому что за подобным выражением лица следовала вспышка гнева, сопровождающаяся порой полетом попавших под руку предметов или даже физическим воздействием. Но в том-то и штука, и это являлось оборотной стороной хорошего к интеллектуалам отношения, что Корифейчик генерального продюсера, находящегося в состоянии настоящего гнева, до сих пор просто не видел. И не знал, как тот может словесно высечь – а иной раз и зуботычину дать. Поэтому специально для него Борису Аполлинарьевичу пришлось пояснить ситуацию вербальным способом, причем выбирая лишь высококультурные выражения:
– Ах, Иван Соломонович, Иван Соломонович! Вся ваша идея, весь стержень, концепция – выше всяких похвал. Согласен, со всем согласен. И само ток-шоу, и состав гостей, и прямые якобы включения из Вешенской, и изящная подводка, и кода с участием так называемого духа – прекраснейшее наполнение, или, говоря современно, контент! Году в семьдесят девятом прошлого века цены бы не было подобной передаче! Но мы-то! Мы с вами! Мы, к сожалению, живем сорок лет спустя! В девятнадцатом году века двадцать первого! И проблемы, которые волновали наше былое высококультурное советское общество семидесятых-восьмидесятых годов, давно перестали, к глубочайшему сожалению, колыхать, – колыхать было жаргонным словом, но употребил его генеральный продюсер намеренно, чтобы хоть как-то оттенить свои