еженном лесу. Между деревьями виднелись прогалины, чистые, белые от снега. Мне кажется, там тоже стояли когда-то койки, но сейчас их как будто вынесли. Хотя никаких следов от этих коек на снеге не осталось. Но чувствовалось, что все койки вынесли и только мою оставили.
Я прислушалась к тишине, к молчанию этого леса. И не то чтобы я услышала что-то. Но как будто почувствовала: под снегом, в самой глубине, что-то то ли происходит, то ли вот-вот произойдет. Снег что ли задумал таять?
Мне не холодно. И не страшно. Но очень уж тихо.
Рассказать сон – из сна перешагнуть в реальность. И не просто в реальность, а в реальность слов. Это все равно, что уснуть, но при этом не спать. Не спать и видеть сон. И не упускать его из виду, пока подбираешь слова.
Рассказать сон, это все равно, что стихотворение пересказать прозой.
Инвалид
Я сидела у самых дверей с краю, народу было полно. Электричка тронулась, но дернули стоп-кран и закричали:
– Инвалид костыль уронил!
Электричка стояла, двери машинист не открывал.
Из тамбура пробился в вагон мужик, к устройству связи. Вдавил кнопку, крикнул, что инвалид уронил костыль, прямиком между платформой и вагоном. Машинист ответил, что ничем тут помочь не может, и электричка, постояв еще малость, тихо тронулась.
Инвалида ввели из тамбура в вагон. Сам идти он не мог, – одна нога и один костыль. Парень возле меня мгновенно встал, инвалида усадили.
– Далеко едешь? – спросили его.
– До Александрова.
Он сидел абсолютно спокойно. Сумки у него при себе не было. Мобильного я тоже не заметила. Но он оставался спокоен. Равнодушен к своему положению.
Я вышла через час. До Александрова оставался час с лишним.
Чай
Стакан звякает в подстаканнике, сахар тает, растворяется. Двое сидят за столиком. За окном темно, они молчат. Горит синий ночной свет. Поезд идет давно и будет идти еще долго.
Это из дальнего детства: поезд, чай. Поезд «Пекинский», до Москвы.
***
Иногда бабушка топила печь летом, в холодные ночи. Чайник ставила на шесток.
Шесток – чугунная плита, под ней горит огонь, и плита нагревается. Поначалу чайник задвигается подальше, в самый жар. Там он закипает. Затем его переставляют на край шестка, и чайник уже не кипит, он спокоен и тихонечко поет.
Окна плакали. Бабушка пила чай из блюдца. В розетке у нее лежал мелко колотый сахар с вареньем. Земляничное было с горчинкой.
Вслед за мной бабушка полюбила кофе, я ей привезла кофемолку из Москвы. Но кофе она пила редко. Это был не ее образ жизни. Это была экзотика, частица неведомого.
***
Зимой у нас плохо топят, батареи еле дышат. Я наливаю чай. Он дымится. Я осторожно обхватываю кружку ладонями. Кружка чая – центр мира, центр равновесия, способ организации моих мыслей.
Дело не в чае собственно. Дело совсем не в нем. Дело в дороге, в огнях за темным окном, в стеклянном звяке стакана.
Память
Была передача про Вольфа Мессинга. Того, который читал, бедный, чужие мысли, гипнотизировал, считал в уме громадные числа, предвидел. Мог предвидеть – не мог предотвратить.
Уже после войны он выступал в заштатных городах, в столицу его черно-белую магию не допускали.
Смотрели мы передачу вместе с мамой. И она вдруг сказала, что помнит Мессинга. Когда-то девочкой родители водили ее на представление.
Меня это взволновало почему-то. И Мессинг стал мне ближе.
Я очень хорошо представляю маму девочкой, буквально вижу. И ее родителей, моих деда и бабку, тогда молодых и красивых. И клуб им. Ленина я очень хорошо помню, сама в этом зале сидела много раз, кино смотрела. В общем, у меня появилось ощущение, что я тоже помню Вольфа Мессинга. Он мне знаком.
Мне давно уже кажется, что я помню то, что помнят мои родители. Я определенно помню то, что помнила моя бабушка.
Всякая личная память – звено в общей цепи.
***
Мы ездили в Матвеевское. Давно, с Леной М., она тогда работала у нас в музее комплектатором. Кажется, мы забирали архив Комарова.
Мы зашли в комнату к одной старушке. Причины не помню, и не помню кто она: актриса? сценарист? редактор? Всё выветрилось.
Она хотела рассказать о себе. Начала – о рождении, о родителях. Задумалась, отвлеклась, взяла телефонную трубку, но номер не набрала и трубку положила. Заметила нас, поздоровалась, спросила откуда мы.
– Музей, – повторила Лена, – храним, история, для истории… (Я, как мне свойственно, молчала.)
Старушка кивала, соглашалась.
– Да, – сказала, – расскажу о себе. Это интересно, история, для истории…
Начала рассказ: о рождении, о родителях. Задумалась, отвлеклась, коснулась трубки, заметила нас, поздоровалась, спросила откуда мы.
– Музей,