того, кто еще полминуты назад растрепанной куклой лежал у них под ногами. И что-то металлическое, тошнотно-блестящее, торчащее из самого центра багровой лужи, и видела, в каком-то замедленном окаменевшем ступоре, как светлые искрящиеся снежинки, сыплющиеся с неба в просвете между выступами крыш, падали сверху, мгновенно смешиваясь с кровью, заляпавшей разводами металлическую рукоять. Придававшие ей еще больше влажного, холодного, мертвого блеска.
– Повезло, что никто не заметил его раньше, – с каким-то оскалом, удовлетворенно-устало произнес молодой человек. – Хотя, если бы и был кто-то, то, можно сказать, сейчас было бы уже некому…
– Иди уже давай, разговорился! Как будто в первый раз, честное слово!..
Это фраза подействовала на меня, как щелчок, восстанавливающий время.
Почувствовав, что наконец отмерла, я опрометью кинулась прочь, назад, к дороге, лишь бы оказаться подальше от этих страшных людей и страшного переулка, подальше от всего и всех. Домой, любыми окольными путями, к теплому свету ламп и мыслям о празднике, которые теперь уже точно не смогут быть прежними и радостными. Без этой нереальной, искажающей их, жуткой всплывающей перед глазами картины красных снежинок, оседающих на холодную кожу.
Снег и холод в воздухе резали дыхание, забиваясь в легкие, и я почти ничего не слышала, кроме скачущего, разрывающегося под курткой, жутко аритмичного боя собственного сердца. Как и не услышала, выскочив без оглядки на пешеходный переход, влажного скрипа пробуксовывающих в снежной массе колес и протяжного резкого скрипа несрабатывающих тормозов.
И почувствовала удар, видя в замедляющихся кадрах, словно со стороны, как тело резко откидывает в сторону и на обочину, а перед темнеющими глазами встает белая хрустящая размокшая пелена.
Снег есть самое ужасное, что только можно придумать в мире…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. "Monster"; Антон, несколько дней спустя.
Ночью мне снился взгляд.
Чей-то незнакомый, но угаданный именно мною.
Открытый, светлый – и слишком острый, прошивающий насквозь, словно самая тонкая в мире игла, всегда попадающая непременно в сердце. И оттого, наверное, постоянно немного неловкий и печальный в своей глубине, какую бы улыбку ни пытались натянуть на лицо губы.
Взгляд, проникающей пронзительной чистотой в душу, потому что нельзя – невозможно ему, такому прозрачному, кристальному и хрупкому – деться куда-то еще, кроме нее, быть брошенным и растоптанным под ногами жестоких прохожих, отвергающих его как лишний – и не-нужный – дар. Этот взгляд был опасен – своей прямой, подставляющейся под лицо беззащитностью и надеждой, ловя которые, сам себе кажешься грязным и черствым. Но не находишь на это ни насмешки, ни укора – лишь сочувствие и сострадание.
И такое доверие и любовь к миру, что невозможно вместить их в простой человеческой душе, не хватит в ней места, переполнится, заливаясь через край. Заставляя утонуть в нем, забывшись,