услан он был в украинные города на цареву службу и правил ту службу не за страх, а за совесть, сил и живота своего не щадя. А потом, как помер блаженной памяти Тишайший, да пошли при его сынке новые порядки, и не понадобилась Москве боярина моего верная служба. Известное дело, разобиделся он и отъехал в свою вотчину. Таить не буду, отъезжая, думал, что вспомнят его да позовут. Ан нет!.. Недаром говорится: «С глаз долой, из сердца вон»… Так и с моим боярином вышло… Жил он жил, видит, никто не зовет, а тут сынки у него поднялись – свет Михайло да Павел Родионычи… Я их пестовал и на коне ездить учил, и пищаль да саблю в руках держать приучил, да вышла беда в том, что не один я около них был…
– Как ты не один? – спросил Кочет, заинтересованный рассказом старика. – Кто же еще?
– Да ты постой, не перебивай… дай время, все скажу… – И Потапыч, здорово хлебнув из ковша, продолжал свой рассказ: – Матушка-то боярыня наша Анисья Сергеевна – дай ей, Господи, царство небесное, в селении праведных со святыми упокой ее душеньку! – добрая была; сам-то боярин во гневе куда как лют… Когда скончалась она, сынки-то только что из младенческого возраста вышли; родила она на последях боярину дочку, Зою Родионовну – красавица теперь писаная боярышня! – а после родов и преставилась… Остались дети малые полукруглыми сиротами… Материнский глаз – алмаз, а отцовское попечение уж известно какое… Притом же боярин Родион Лукич по кончине боярыни своей в соку мужчина остался… Вдругорядь деток жалеючи, жениться не стал, да и схимы тоже не принимал… А теперь такое время пошло, что и иноки не всегда ангельскую чистоту соблюдают, а нам, мирянам, и подавно, где же подвиг воздержания подъять? Вот и вышло дело. Поселил он у себя в хоромах немчинку молодую якобы для обучения деток всяким иноземным наукам… Ох уж эти заморские науки, нет в них проку русскому человеку! Одна для него наука пользительна: батожьем, а нет, дубьем скорей всего ему ум-разум пришьешь… Говорил я про это боярину моему, ну, пусть бы он сам с немчинкой занимался науками-то, а детей только не портил бы, так не послушал он меня, своими собственными руками о мою подлую холопскую спину трость за такие слова измочалил, а вышло в конце концов все-таки по-моему… Детки-то у него по-иноземному лепечут, боярышня, кроме того, на такой штуке, что немчинка клавесинами называла, играть обучена, а немчинка-то сбежала, да не одна, а со всем своим приплодам: парочка – барашек да ярочка…
– А куда сбежала-то? – полюбопытствовал Кочет.
– Куда ж как не на Москву, а отсюда, где ж ей укрыться, как не в Кукуй-слободе…[4] Ведь там все эти чужеземные поганцы[5] ютятся да табачищем своим проклятым московские святыни окуривают…
– А у них там, в Кукуй-слободе, весело, – поднял голову Телепень, – я оттуда не ушел бы…
– Кабы тамошние парни тебе за своих девок боков не намяли, – перебил его Кочет и, обращаясь к Потапычу, спросил: – Так в чем же наше-то дело будет?
– А ты погоди, до всего черед дойдет, – отозвался старик. – Или слушать прискучило?
– Да нет, – признался стрелец, –