протянулись вверх тонкие дрожащие пальцы дыма от сотен костров. Воины отдыхали – почти все, за исключением провинившихся. Этим, как обычно, достались рытье отхожих ям на дальней границе лагеря, ночные караулы, сбор хвороста и чистка котлов. Я шел к ливийскому стану, петляя среди полуголых солдат, сидевших у огня, повозок с быками, колесниц и лошадей, около которых суетились возничие. Здесь, на равнине у Шарухена, места хватало, да и людей с животными было не так уж много, но все же лагерь производил впечатление скученности и тесноты. Не помню, чтобы мне довелось испытывать такое чувство в своей эпохе, хотя я бывал на стадионах и в парках, где собирались сотни тысяч. Однако, при всей своей многочисленности они не выглядели толпой – или, вернее, каждый оставался личностью, бессмертной и неповторимой. Но в мире, что окружал меня сейчас, даже боги не были бессмертны, людей же считали пылью и прахом под стопой владык. Смириться с этим, преодолеть себя, забыть врожденное достоинство и гордость, было нелегко, и потому из любопытных неофитов, спускавшихся во тьму минувших лет, лишь единицы повторяли странствие. Считалось, что принадлежность к Койну Реконструкции Прошлого весьма почетна, но многолюдством мы похвастать не могли.
За обозом колесничих – телегами, груженными сеном и ячменем, – меня догнал Инхапи, двадцатилетний воин, старший над пятью лазутчиками. Если я не ошибался, и он был тем Инхапи. В ближайшую половину столетия ему предстояло служить четырем фараонам, достигнуть генеральского чина и должности Хранителя Южных Врат и, в завершение карьеры, возвести на трон правнучку Яхмоса, женщину-царицу Хатшепсут. Георгий, мой коллега, который занимался начальным периодом Нового царства, еще не установил идентичность этого Инхапи и того, который в семьдесят лет будет командовать корпусом Сохмет и короновать царей.
– Унофра – да будет Монт* благосклонен к нему! – повелел мне, господин, сопровождать твоих людей. К ущелью, – произнес Инхапи, склонив голову.
– Хорошо. Желаешь провести ночь в моем лагере?
– Если позволишь, Ветер Смерти.
Так меня звали – Гибли, Ветер Смерти. У народа, к которому принадлежал мой психогенный носитель, были названия для всех и всяческих ветров: рагис – дующий с гор, шаркийя – дующий с моря, псуш – дующий из сухой саванны. Ветер гибли был самым страшным – смерч, несущий песок пустыни, способный засыпать поля, каналы и дома, убить людей и все живое. Поистине Ветер Смерти! Имя это носили самые великие из ливийских вождей.
Спустилась ночь, когда мы достигли ливийского стана. Небо казалось мне мертвым – ни движущихся огней, ни сияющих шлейфов с заатмосферными городами, только ледяное мерцание звезд. Одна из них, кроваво-красная, повисла прямо над башнями Шарухена.
Мои воины дремали, завернувшись в плащи из козьих шкур, но рыжий Иуалат и Усуркун, начальники отрядов, ждали у гаснущего костра. Масахарта, сын Усуркуна, поворачивал над алыми углями вертел с тушей ягненка. В отсветах пламени руки и лицо его казались розовыми – светлокожие ливийцы в отличие от прочих племен и народов почти не загорали. То была