с насмешками и оскорблениями… Прощай, Алиса! Видит бог, как хотел бы я воспользоваться необузданным гневом твоего отца, который стремится изгнать тебя в порыве недостойной подозрительности; давая волю таким чувствам, сэр Генри Ли становится тираном по отношению к тому созданию, которое больше всех нуждается в его доброте, больше всех страдает от его гнева и которое он больше всех должен лелеять и поддерживать.
– Не опасайтесь за меня, мистер Эверард, – вскричала Алиса, забыв всякую застенчивость перед угрозой страшных последствий, – во время гражданской войны не только сограждане, но и родственники часто становятся врагами. Уходите, заклинаю вас, уходите! Ничто не разлучит меня с моим добрым отцом, только эти злосчастные семейные раздоры… да и ваше присутствие совсем некстати… оставьте нас, ради бога!
– Вот как, сударыня, – оборвал ее вспыльчивый старый баронет, – вы уж начинаете командовать! Это вам не к лицу! Вы бы стали распоряжаться моей свитой не хуже Гонерильи и Реганы{88}. Но говорю тебе – как ни жалка эта лачуга, здесь сейчас мой дом, и ни один человек не покинет моего дома, пока не выскажет всего, что хочет, вот так, как сейчас говорит высокомерным тоном этот молодой человек с насупленными бровями. Выкладывайте все, сэр, все, что у вас есть против меня.
– Не бойтесь, я не вспылю, мисс Алиса, – твердо и спокойно сказал Эверард, – а вы, сэр Генри, не думайте, что если я говорю твердым тоном, значит, я раздражен или назойлив. Много жестоких обвинений вы мне бросили – если бы я руководствовался только дикими идеями романтического рыцарства, то из уважения к своему роду и к мнению света мне не следовало бы прощать это даже такому близкому родственнику. Угодно вам выслушать меня терпеливо?
– Если вы настаиваете на праве защищаться, – решительно отвечал старый баронет, – видит бог, я выслушаю вас терпеливо, даже если речь ваша будет на две трети предательской, а на одну – богохульной. Только говорите покороче, наш разговор и так длится слишком долго.
– Я буду краток, сэр Генри, – ответил молодой человек, – хоть и трудно несколькими фразами оправдать свою жизнь, жизнь короткую, но деятельную – слишком деятельную, судя по вашему негодующему жесту. Но я отвергаю это обвинение. Не поспешно и безрассудно обнажил я шпагу в защиту тех, чьи права были попраны и чья вера подверглась преследованию. Не хмурьтесь, сэр, вы смотрите на дело иначе, а я смотрю так. Что же до моих религиозных принципов, над которыми вы насмехаетесь, то, поверьте, они хоть и не основаны на установленных формах, но не менее искренни, чем ваши; они чище – простите мне это слово, – потому что не запятнаны теми кровожадными законами варварского века, которые вы и многие другие называют кодексом рыцарской чести. Не мои естественные склонности, а правое учение, внушенное мне верой, дало мне возможность не отвечать на ваши грубые оскорбления такими же упреками и бранью. Вы можете сколько угодно оскорблять меня, я должен терпеть, не только потому, что мы родственники, но также и из милосердия.