жертвы! Я знаю, в чем заключается его заветное желание: он хочет, чтобы я поскорее умер. Моим сыновьям он не приносил клятвы и считает себя вправе изменить им, как и гепид. Когда я возразил посланнику Валамера, что братья короля, младшие князья – Теодимер и Видимер – послушаются меня скорее, чем брат, – этот дерзкий отвечал: «Готы привыкли повиноваться только своему королю и никому иному». Тогда, вместо ответа, я рассказал ему историю Каридады, предводителя акациров, но лукавый сармат опять-таки отказался явиться ко мне. «Ни один смертный, – велел он мне передать, – не смеет смотреть на солнце. Как же я могу взглянуть в лицо величайшего из богов?» Он велел предупредить, что скалистые крутые тропинки в его горах очень опасны для верховой езды, и нашей коннице туда не добраться. Но это вздор. Наши лошади цепки, как дикие козы. «Отнеси, – приказал я посланнику, – в подарок от меня королю Валамеру вон тот кожаный мешок, который висит на столбе против моей спальни. В нем спрятана голова одного из коварных князей; ее принесли мне мои сыновья. Голова смотрит на Аттилу открытыми очами, но они мертвы и неподвижны»!
– А что же гепид? – спросил Хелхал. – Ведь Ардарих верен тебе.
– Но он умен; он не хочет прийти сюда, чтобы я не заставил его поклясться в верности моим сыновьям. Он послал мне сказать, что собрал свое войско и держит его наготове, так как утургуры собираются напасть на его владения. Это ложь! Ему нечего бояться: я сам защищаю моих слуг.
Гунн снова замолчал и на этот раз принялся в волнении мерить шагами комнату.
– Если бы это была правда, если бы готы действительно научились повиноваться только своим королям и жить в союзе между собой, тогда всему наступит конец! Нет, они не должны к этому привыкать, я не дам им опомниться! Скорее, Хелхал! Мы не станем выжидать будущей весны, мы выступим в поход сейчас же. Прежде всего я растопчу этих безумно-отважных германцев на западе, этих непокорных рабов, – начиная от Молдавы до самого Рейна. Их жатвы, заборы их жилищ, самые жилища и их крепкие черепа, – все попадет под копыта моих лошадей или будет предано пламени. Негодные твари – тюрингенцы! А!.. Вам жаль дать мне триста дев? Хорошо!.. Тогда, прежде чем листья опадут с деревьев, не останется в живых ни одной тюрингенской женщины: сначала их предадут растлению, а потом – прямо в реку! А мужчин? Их пригвоздят к деревьям, целыми рядами. Страшные желуди будут висеть на дубах и буках их лесистых гор! И там, где шумят теперь зеленые вершины, должна быть пустыня, подобная нашим степям. Тогда их верные союзники опомнятся и разберут, что для них лучше: предать ли свою страну огню и мечу или покорно лобзать мой кнут. А лукавого амалера должен мне привезти сюда его друг, гепид; в противном случае головы обоих попадут в один и тот же кожаный мешок.
– Но когда же, господин, думаешь ты выступить против тюрингенцев, как их теперь называют. Когда я был мальчиком, их называли еще гермундурами. Когда?
– Завтра.
– Ты позабыл: послезавтра начинается праздник Дзривилы,