не мог определить, кто же мой самый любимый писатель. Они все мои самые любимые. И я совершенно убежден, что они все – французы, англичане, русские, американцы, евреи, немцы – независимо от времени их существования, веры или неверия, независимо от того, кто из них плохой или хороший человек, – некоторые, может быть, даже воры и сумасшедшие, наркоманы и самоубийцы, даже отлученные от церкви, – они все в раю.
Куба, Гавана, 88-й. Прилетаем на фестиваль вместе с Галей Долматовской и Сашей Кайдановским. Дом Хемингуэя. Кабинет. Мебель. Книги. Чучела. Ружья. Фотографии. Спальня. Сортир с “библиотекой”. Могилы собак. Чувство необычайной растроганности. Деревня, где как бы жил Сьенфуэгос. Синяя лагуна, бедная яхта, такие же старики, такие же мальчишки. И сразу же, конечно, в памяти – Гена. Шпаликов. Кто бы мог подумать тогда, когда мы смеялись и подражали, что я буду через окно рассматривать дом Хемингуэя. И почему я, а не он?
Вот бы перечитать всего Хемингуэя! И вообще все любимое. Но любимого так много. Вряд ли можно успеть.
Вспомнил опять нашу квартиру на Фурманова. Молодой американец-ученый приехал к коллеге, брату Вите, а мне, как поклоннику Хемингуэя, привез книжку – “Зеленые холмы Африки” – на английском.
Прочитав по-русски, я выловил там фразу о Горном Алтае. О том, что это почему-то единственное место в России, где Хемингуэй хотел бы побывать.
Уговорил своего сокурсника Одельшу Агишева – все называли его Адик, – и после второго курса мы отправились – “на практику” – через Барнаул – в Горный Алтай. И налегке прошли на своих двоих – и на попутках – по Чуйскому тракту, чуть ли не до границы с Монголией. Конечно, не представляя тогда, как, спустя девятнадцать лет, пересекутся наши с ним судьбы. Пересекутся трагедия и счастье.
Он женится на красавице Норе Рудаковой, тогда редакторше с “Мосфильма”, старше его, а у нее будет маленькая дочка Ира, красотой в маму и отца – Владимира Николаевича. Дочка вырастет, и у нее уже тоже будет маленькая дочка. Катя. И я увижу Иру – на Кузьминском кладбище – на коленях над могилой матери в те трагические дни 78-го, когда мы хоронили ужасно нелепо погибшую Нору. С тех пор мы не расстаемся. И с Ирой, и с Катей.
А в ту безумную ночь, когда в Переделкине провожали Аксенова в Америку, Белла скажет про нас с Ирой: “Вот Паша и его ангел”.
Уезжаем с Адиком Агишевым в Барнаул.
Когда умер Гена Айги, я вспомнил, как в квартире Давида Маркиша на Лесной, в его комнате, я сидел на диване, Гена – он тогда назывался Лисин – маленький, стоял напротив. Мы пили водку. И он спросил меня, экзаменуя:
– А ты знаешь, кому всем обязан Пастернак?
– Кому?
– Иннокентию Анненскому.
И я подумал: дурачок, что он городит? Ан, дурачок-то был я.
Наверное, это был 57-й.
А в 59-м, летом, мы встретились на перроне, перед поездом “Москва – Барнаул”. Меня провожали друзья-операторы – Саша Княжинский и Юра Ильенко. И Белла Ахмадулина. Она обрадовалась Гене и говорила ему, какой я хороший.
Гена ехал тем же поездом до Чебоксар, домой в Чувашию.