о мерах и весах 1899 года» попозже был приравнен к входящей в обиход международной системе измерения массы в количестве чуть более 16 килограммов…
Иван Тимофеевич любил оперировать категориями из прошлого, особенно связанными с впечатлениями ранней молодости:
– Если вы смотрели фильм «Кубанские казаки», то могли сделать вывод, что в 1949 году в Курганинском районе (там снималось это кино) получили рекордный урожай пшеницы – 140 пудов с гектара. Давайте переведем это в привычные нам измерения, и мы получим всего лишь 23 центнера. А я ведь помню, как Кубань еще боролась за стопудовые урожаи, а это всего-то 16 центнеров с того же гектара…
Трубилин, будучи руководителем крупнейшего сельскохозяйственного вуза страны, рассказывал юным слушателям, что в те пуды входили и колоски, что станичные школьники (в том числе и он) собирали в бережно пошитые торбочки с уже обмолоченных полей, как тщательно сгребали остатки соломы и везли ее подводами к животноводческим фермам. Ему, человеку из поколения, родившемуся практически в самое голодное время и сразу попавшему на все житейские лишения, кусок хлеба цены не имел. Часто этому ломтю стоимостью становилась сама жизнь.
Прорыв из хлебной, а значит и всеобщей продовольственной скудности, в которую была погружена послевоенная страна, совершил Павел Пантелеймонович Лукьяненко, великий селекционер и не менее великий труженик. Его «Безостая», при нехватках стимулирующих возможностей (удобрений, средств защиты, влаги), подняла урожайность важнейшей зерновой культуры практически вдвое. Однако за что в 1947–1948 годах удостаивали высоких орденов, спустя десяток лет давали выговоры по партийной линии.
Лукьяненко еще при жизни стали почтительно величать «хлебным батькой». Он и был похож на прародителя большого семейства: огромный, немногословный, часто хмурый, с большущими руками потомственного землепашца, в которых словно в живых жерновах перетирались созревающие семена. Осторожно сдувая остюги, подносил ладонь вплотную к лицу и видел что-то свое, понятное только ему и малопостижимое для других. Иногда даже специалистам. Смотрел, как Богом поцелованный, дальше, а значит, и видел глубже.
Я перебрал множество фотографий Лукьяненко и не нашел ни одной, где он снят в кабинетных интерьерах. Всякое утро начинал в поле. Часто, особенно перед жатвой, уходил в его глубины один, осторожно раздвигая колосящуюся массу, стараясь не повредить ни одного стебелька. Ступал неслышно, как настоящий следопыт, умевший только по легким признакам, мало уловимым приметам понять то, что может разглядеть только тот, кому это позволила сама природа. С ней, судя по всему, еще в крестьянской юности он заключил только им двоим понятное соглашение.
То июньское утро 1973 года выдалось на редкость погожее: тихое, свежее, наливавшееся урожайной надеждой. Озимые монолитно разливались, приобретая созревающую темноцветность высокопробного золота. Если уж предполагать какую-то житейскую тень, то, может быть, число было не очень хорошее –