приникал к окуляру. Затем прыгал и кричал что-то вроде: мать твою, Кассиопея!
На день четвертый упросил мужиков перенести туда старую панцирную кровать, обеденный стол. И вообще не слезал.
А на шестой день, наконец, обнаружил искомую Бетельгейзе, и даже показалось, что в туманности мелькнула Конская Голова, о которой астрономы спорят до сих пор.
И так прыгал, так скакал по крыше, что она возьми да и провались, вместе с ним, с телескопом, табуретом и кроватью. И что удивительно, никому ничего не повредив.
Дед не закручинился. Подумал, подумал и амбар, не ударив палец о палец, превратил в нужник. По – научному говоря, туалет.
Мы с бабушкой чистили колодец, когда Куторкин явился с лестницей.
В этот момент подъехал на «уазике» племянник деда. Он принес ему нечто завернутое в тряпицу.
– Степаныч, ты просил прошлый раз, когда звонил, табличку отчеканить. Я, правда, так и не врубился, нафига она тебе?
Дед развернул ткань, на мягком металле было выдавлено: Абсерватория. Прямо так, через «А».
Он быстро запахнул её, укоризненно поглядел на племянника, плюнул, и, уходя, сказал кому-то в пустоту задумчиво, без эмоций совсем:
– Козлина. Альдебаран.
Но потом вроде бы даже и развеселился. И табличку, куда надо, то есть, на туалет приколотил.
Бабушка и космос
– А вот, например… фокус-покус, – патетично произносил дед Куторкин и снимал свой с покоцанным козырьком картуз. По обыкновению, там сидела какая-нибудь великолепная жаба. Или разноцветная ящерица.
А в этот раз – лупил лубошные зенки несуразный кукушонок. Птенец потянулся, взмахнул тщедушными крыльями, зевнул и покакал.
– Какой же вы гад, – почему-то на «вы» обратился к нему дед. Положил кукушонка на траву и пошёл за лопухом.
Мы с братом Михой птиц любили. И бабушка тоже.
Когда по весне у грачей выпадали из гнезд дети, бабушка откапывала в сундуке свою альпинистскую амуницию. Пояс, карабины, веревки, даже ржавые кошки на обувь. Я складывал в рюкзак тех грачат, и лез меж сучьев. Бабушка потихоньку травила, пропускала канат через ладонь и локоть. Страховала. Было до ужаса страшно и, конечно, восторженно.
Почти каждое лето в доме у нас объявлялись то щеглы с переломленной лапой, которых бабушка латала синей изолентой, то совы, то воробьи, то коршуны. Последних бабушка лечила, а потом стреляла в них из винтовки ТОЗ, если те начинали воровать цыплят.
Однажды квартировал даже орёл-могильник, сбитый машиной на большаке. Дня три он оклёмывался, шипел, ночами сваливался с печки, как картонный, бился в образа (там всегда тлел огонек в лампаде), потом был отпущен. Многие не выживали, потому что не любили жареную картошку с опятами и овсяное печенье.
Мы плакали и хоронили их в огороде. Ставили из палочек, скреплённых проволокой, крестики. Миха даже ел землю и клялся, когда вырастет, станет «зверяческим врачом». (В 90-е он стал акушером и завел себе вОрона).
У бабушки был, как она говорила, «ЗАпор». Такой чурбак на колёсиках. Газ на руле, вместо