количество внезапных подъемов снизилось до трех, неделю спустя я спал безгреховным младенцем, а сейчас – расстроился и даже вознегодовал бы, вздумай какая-то недобрая сила колокольный звон у меня изъять.
Я привык к нему, и по нему, как в пресловутые «мрачные века», считал свое время. Находясь дома, в наручных, настенных, компьютерных или телефонных часах я более не нуждался.
Но главное волшебство заключалось в ином. Полагаю, как раз из-за колоколов, из-за того, что бой их так точен, неизбежен и всегда с тобой, даже если не отдаешь себе в том отчета, – вскоре упорядочилась и моя персональная, текучая и живая, как ртуть, временная субстанция, и в сутках, удивляя, появился лишний час. Хотя «лишний» – неточно сказано. Напротив – самый нужный, может быть, из всех, заключенных в повторяемый круг.
С определенных пор я стал просыпаться с пятью часовыми ударами и после ровно шестьдесят минут еще вылеживал с закрытыми глазами в постели, не торопясь вставать. Да и куда мне было торопиться? Занятие на этот час нашлось сходу и само собой, и занятие не из гладких: объяснить себе, почему мы с Машей – не вместе.
…Я помню, как сидели мы на террасе привычного кафе внизу бульваров Рамблас (мы только что разошлись, но еще не разъехались) и задавались тем же вопросом. Между столиков хаживал неизменный албанец с желтым зубом и напористым, неумелым аккордеоном, – и первый раз за все время мне не хотелось отобрать у него это изощренное орудие пытки и заставить замолчать навсегда.
Звуки сумбура и звериной тоски, извлекаемые из инструмента деревянными пальцами албанца, – он всегда играл одну и ту же мелодию, которая, думаю, составляла ровно сто процентов его репертуара – как никогда соответствовали тому, что переживал я внутри своей неуютной, продуваемой насквозь трамонтаной, души. Не сомневаюсь, что и Маша ощущала нечто подобное. Мы были близки без малого десять лет, и за годы эти замечательно научились не только чувствовать, но и читать мысли друг друга. Иногда это могло показаться волшебством: едва успевал один что-то подумать, как другой тут же произносил его мысль вслух, с точностью до последнего слова.
Но никакое волшебство не смогло бы отменить то, что уже случилось, и мы, до краев исполненные шумной тоскливой пустоты, находились там, словно два родственника в бдении у гроба, а в гробу том, на белом стеганом атласе, возлегали они – десять лет нашей совместной жизни, и мы, под вполне созвучный аккомпанемент албанских клавиш, дружно и наперебой недоумевали: как же могло такое произойти? Откуда труп? И почему труп? И как покойник, до того, как преставиться, смог протянуть целых десять лет? И, если копать глубже, каким вообще образом смог он появиться в свое время на свет? И как же, черт побери, правильно, что он, наконец, умер, и прекратились наши мучения…
– Что, что, что это было? Ты можешь мне объяснить? – вопрошала с усталой патетикой Маша. – Я даже понять не могу, что!
– Вот-вот,