в письмах к своим возлюбленным (сохранились ее послания к И. Г. Чернышеву, П. В. Завадовскому, несколько записок Г. Г. Орлову), ни с одним из фаворитов, кроме Потемкина, императрица не «шутила» подобным образом.
Итак, именно Барсков, не являясь в отличие от Бартенева первооткрывателем темы о браке Екатерины II и Г. А. Потемкина, сумел вынести эту информацию в круг активного научного обсуждения. Сам Яков Лазаревич относился к личности Потемкина с тем же холодным неприятием, как Брикнер, и осуждал светлейшего князя гораздо яростнее Кизеветтера. На хлесткий тон Барскова в предисловии к корректуре, несомненно, повлияли новые, советские, требования развенчивать «мерзость запустения екатерининского царствования», как писал Бонч-Бруевич. Однако эти требования лишь придали малоприемлемую в научном кругу языковую форму давно сложившимся представлениям ученого. Ведь как ни назвать светлейшего князя: «сатрап самодержавия», «авантюрист крупного пошиба» или «монархист, которому чужды освободительные идеи» – вложенный в понятие смысл останется тем же самым.
Неопубликованное предисловие Барскова в очень яркой форме передает главную причину неприятия образа Потемкина многими представителями российской историографии и просто общественности. «Екатерина откровенно признавалась в одном из неопубликованных писем, – сообщает Барсков о Потемкине, – что обязана ему своей властью, имея в виду не переворот 1762 г., а грозный год Пугачевщины. С этим связана и непримиримая ненависть цесаревича и всей его партии к этому выскочке, временщику, узурпатору, и уверенность Екатерины, что при жизни Потемкина ей нечего бояться со стороны сына. Когда русское масонство раскинулось по всей стране и московские розенкрейцеры образовали его ядро, «князь тьмы», как называли они Потемкина, донес императрице о сношениях с Павлом этой единственной сорганизованной партии. Жертвой этого «предостережения» пал Н. И. Новиков».
Потемкин действительно предупреждал Екатерину II о связях великого князя и не столько с московскими розенкрейцерами, сколько с их так называемыми «берлинскими начальниками» в самый разгар русско-турецкой войны, когда Пруссия готовилась вступить в конфликт на стороне Порты[88]. Однако, будучи осторожным политиком, князь советовал императрице в сложной обстановке не усугублять положения еще и московским разбирательством, о чем свидетельствуют его письма 1791 г. «Ваше Величество выдвинули из Вашего арсенала самую старую пушку, – писал Потемкин о посланном в Москву князе А. А. Прозоровском, – только берегитесь, чтоб она не запятнала кровью в потомстве имя Вашего Величества»[89]. Об этом письме Барсков не мог не знать, поскольку сам же его и опубликовал незадолго до революции. Однако в новых обстоятельствах предпочтительнее было забыть о благородстве Григория Александровича. Арест Новикова приходится на апрель 1792 г., то есть состоялся более чем через полгода после смерти светлейшего князя.
«Есть известия, – продолжает