человеком из загадочного и прекрасного мира. Что ж, пусть будет так…
Откинувшись на спинку стула, Шварцман специальной серебряной гильотинкой аккуратно срезал кончик кубинской сигары, предвкушая и оттягивая наслаждение, поднес ее к носу, вдохнул терпкий запах табака. Закрыв глаза, на секунду увидел, как ласковая океанская волна накатывается на песчаный пляж. Мелькнули под веками обворожительные мулатки, креолки, пиратские бригантины, ром и плантации сахарного тростника. Мечта! Мечта, которой ему никогда не увидеть воочию. Много чего уже никогда не увидеть и не испытать в этой жизни. Мир оказался слишком велик, и не в силах человека объять необъятное, слишком короток наш срок здесь, чтобы успеть все, о чем мечтают распаленными бессонными ночами мальчишки любой национальности, и любого цвета кожи. Он и так пережил наяву большую часть своих детских грез, тех, что на поверку оказались далеко не столь прекрасными, как виделось в те годы, когда мир был юным и простым, состоящим всего из двух красок: черной и белой. Так стоит ли жаловаться? Определенно нет. Ведь совсем недавно разменян четвертый десяток, жизнь всего лишь на полпути. Кое-что еще можно успеть. Нужно только плюнуть на все и перестать, наконец, таскать каштаны из огня для других, дать отдых постоянно обожженным и кровоточащим рукам, пусть дальше дерьмо разгребает кто-нибудь еще.
Он улыбнулся невесело и поднес к губам маленькую фарфоровую чашечку. Первый, самый вкусный глоток обжигающего ароматного напитка. Кофе должен быть горячим и сладким, как поцелуй женщины. Этой простой истине научил его старый араб Мустафа. Добрый и мудрый, чем-то неуловимо похожий на оживший вдруг персонаж из сказок "Тысячи и одной ночи", задержавшийся в нашем времени реликт глубокой старины. Тот самый, которому он собственноручно выстрелил в затылок, всего неделю спустя, после того, как они вдвоем пили кофе, занятые неторопливой беседой. Точно такой же как тот, что черной дегтярной волной плещется сейчас в его чашке… Кожу ладоней мерзко защипало, будто на нее вновь брызнули теплые капли крови и мозга. Старик даже не вскрикнул, он, скорее всего, вообще не понял, что с ним произошло. По-крайней мере Шварцману хотелось так думать. Вновь в коленях возникла эта постыдная зудящая слабость, совсем как тогда, когда палец лежал на спусковом крючке направленного в затылок Мустафе пистолета и, казалось, не было в мире силы способной сдвинуть его с мертвой точки. Он тряхнул головой, отгоняя, налетающий морок, но добился лишь того, что перед глазами вновь, в который раз, встали убогие дома палестинского пригорода, окружившие центр трущобы. Те, где он прожил неделю. Палестинец среди палестинцев. Боец израильского специального подразделения "Дувдеван", волк в овечьей шкуре.
Никакого намека на военную форму – потертые джинсы, легкие куртки и повязанные вокруг шеи традиционные куфьи. Подержанная "субару" – битое ржавое ведро. Трое бойцов в самом сердце палестинской территории, трое евреев, выдающих себя