dero
1
Экран погас.
На секунду стало темно, а потом вспыхнул прямоугольник белого шума. Большой плоский настенный телевизор с больничной яркостью освещает темную комнату.
Блять.
Я опускаю руку с кровати, попадаю пальцами в пепельницу.
Да, блять.
Беру пепельницу и ставлю себе на живот. Болтаю рукой по сложной траектории над полом, нахожу пульт, ощупываю – по форме не тот, шевелю рукой еще, другой рукой вдавливаю пепельницу в живот, свешиваюсь с края кровати с мыслью, что просто прижимать пепельницу, даже очень крепко, недостаточно – если я наклонюсь достаточно сильно, пепел и мятые окурки красиво рассыплются по ковру. И можно будет гадать, как, наверное, гадали по внутренностям животных в Древнем Риме.
Я возьму пульт, очерчу жестом гадателя произвольный квадрат и буду искать знаки в искривлениях сигаретных окурков, их взаимном расположении и насыщенности пепельного градиента.
Нужно держать ее так, думаю я, чтобы не просыпалась. Горизонтально полу. И держать лучше на весу. Может быть, поднять вверх. Но вместо этого просто накрываю пепельницу ладонью, свешиваюсь сильнее и смотрю на пол. Вот! Нахожу пульт. Возвращаюсь на кровать, устраиваюсь. Перематываю немного назад и нажимаю на «плэй».
Он хватает ее за руку и тащит в башню. Она сопротивляется, с ее ноги соскальзывает лаковая лодочка и падает в темноту колодца со спиралью лестницы. Снаружи, кстати, башня не выглядит такой высокой. Изображение замирает и гаснет.
Блять.
Экран загорается белым.
Я спускаю руку снова и нахожу сигареты ровно в том месте, где я их оставил. Встряхиваю пачку, что-то в ней еще есть. Открываю одной рукой, большим пальцем выдвигаю одну, хватаю губами. Откладываю пачку и щелкаю зажигалкой. Синяя призма огня шумит, пружина накаливания – красная, желтая, белая. Я с силой затягиваюсь, и сигарета слегка потрескивает, дым с приятным сопротивлением через горло втягивается в легкие, заполняет их. В темной спальне, когда такой яркий белый свет, дым красивыми слоями колышется в такт моему дыханию. Тушу сигарету, сделав две затяжки.
Витька пошевелился: плотнее лег на живот, засунул руки глубже под подушку и слегка вздрогнул, значит, уснул минут пять назад. Он всегда вздрагивает, как заснет, а потом всю ночь спит спокойно. Я где-то читал, что это мозг проверяет, не умирает ли тело. Для мозга умирать и засыпать очень похоже. Он с трудом их различает и поэтому запускает судорогу, спазм, если тело отозвалось, значит, все в порядке.
Где-то под кроватью лежит телефон. Я опускаю руку и тыкаюсь в него кончиками пальцев. Экран загорается. Ее номер последний, который я набирал.
«Алло, Маш? Привет… – я говорю тихо, но внятно, – да, я знаю… Еще дома. Маш, послушай… Перестань… Я собираюсь… Перестань. Послушай. Послу… послушай меня. Ты в курсе, чем заканчивается головокружение? Нет, я не об этом… Не про тошноту… Не про обморок. „Головокружение“ Хичкока. Нет?.. Да?.. У меня, похоже, интернет отрубился, а он не до конца скачался. Они поднимаются в башню, он заставил ее перекрасится, одеться, как другая, и потащил в башню. Они поднимались, и фильм неожиданно кончился… Нет, Хичкок, насколько я помню, не страдал такими вещами… Ну, если бы это был открытый финал, должны были титры пойти… Короче, скажи честно, ты видела? Помнишь? Нет, малыш, „все умерли“ – это какой-то так себе ответ, про любой фильм можно так сказать. А в финале „Техасской резни“ все умерли. И в финале „Красотки“. Все остались живы только в финале „Династии“… Нет, короче, да? Я так и знал. Что делать-то?.. Да, я собираюсь. Да… Приму душ, оденусь и приеду к тебе. Кстати, какая форма одежды?.. Ну, костюм – это понятно… Ага… Галстук, ага… Мастрояни в „8 ½“. Ладно, посмотрю, короче, рубашка, галстук, костюм. Скоро буду».
Я нажимаю отбой. На экране остался след моей щеки. Я смотрю на экран, потом тру телефон о простынь. Ищу в пепельнице сигарету, прикуриваю, снова делаю две затяжки и вкручиваю в дно, рассыпая искры.
Смотрю на Витьку. Этот яркий белый свет по-новому освещает его. Он лежит на животе, отвернувшись от меня, обе руки под подушкой, одна нога согнута в колене. Я смотрю на его ровный короткостриженый затылок. Вижу плечи и трицепсы. Как свет и тень образуют крылья. И как крылья переходят в мелкие волны ребер. Как изогнута талия. Как столбы вдоль позвоночника образуют ложбинку и уходят под резинку трусов, где переходят в ягодицы. Его накаченные ноги, тонкое колено и мясистые, плотные икры. Пятки.
В дешевых детективных гей-романах, которые он привез из Италии в огромном количестве для языковой практики и которые теперь вслух переводит мне иногда, о нем пишут что-то вроде «отлитый из бронзы», «античный образ», «модель, достойная самого Праксителя». Переводит он обычно разные порнографическое сцены, которых почему-то всегда очень много в дешевых детективах, поэтому теперь у меня очень специфическое представление об итальянской полиции.
Я поднимаюсь взглядом вверх и смотрю на его ягодицы под шелковой тканью боксеров. Потом представляю себе его член: короткий, толстый и упругий.